Петербургские трущобы - Всеволод Владимирович Крестовский

нас, а мы-то уж тебя никак не тронем. Словом сказать, живут, как Бог послал, беззатейно да помаленьку. В птичьем же обществе есть свои стремления, свои цели, свои интересы, своя борьба, и победы, и невзгоды, свои политические вопросы и волнения, даже — даже своя пропаганда.

Птицы почти исключительно принадлежат к дворянскому сословию, да и не просто к дворянскому, а к столбовому, и сами себя, при случае, очень любят заявлять «столбовыми». У них есть свои традиции, и каждая из птиц может похвалиться каким-нибудь своим дедушкой или дядюшкой, который «в свое время на всю губернию был барин». Но… от широкой жизни этих дедушек и дядюшек нынешним старикам племянникам и старушкам внучкам остались очень скудные обрезки, вроде псковской или новгородской усадьбы душ в двести или, чаще всего, вроде старинной барской дачи, а не то — домика с мезонином и садиком. Птицы очень любят хвалиться своим родством, в котором непременно состоит какая-нибудь никому не ведомая княгиня Подхалим-Закорюкова или князь Почечуй-Чухломинский. И это все будут князья и княгини очень древние, что называется, Рюриковичи, до такой степени древние, что про них даже никто уж и не знает и не помнит, но тем не менее они есть или были и состоят в родстве с домовитыми птицами, и домовитые птицы считают их людьми в свое время очень вескими.

Но столько же, сколько своим родством с княгиней Подхалим-Закорюковой и князем Иваном Почечуем, домовитые птицы любят хвалиться при случае и своим коротким знакомством с различными представителями ныне сияющих барских фамилий. Нужды нет, что эти представители иногда успели уже давным-давно позабыть о самом существовании какой-либо птицы и даже не вспомнят имени ее, если начать им припоминать и растолковывать, домовитые птицы все-таки хвалятся этими quasi знакомыми, и это приносит им истинное удовольствие. Если кому-нибудь случится упомянуть случайно имя какого-либо из этих современно блистающих представителей, птица никак не утерпит, чтобы не умаслить при этом лицо свое улыбкой, довольством сияющей, и не промолвить тоном, в котором будет сквозить оттенок даже некоторой приятельской фамильярности, смешанной, впрочем, с чувством подобающей почтительности: «А… Князь Илья Семенович!.. — скажет птица. — Как же, как же! Старые сослуживцы!.. Приятелями были!», или: «Э, батенька, что вы мне говорите про графа Андрея!.. Уж мне ли не знать его! Однокашники! На одной скамейке сидели, вместе на кулачки дирались, вместе и посекали нас!», или, наконец: «Когда я воспитывалась в Смольном, мы с княгиней Аглаей уж какие подруги были!.. Она теперь, как встретит меня, все вспоминает: а помнишь, mа chère[488], кофейных? а помнишь, mon ange[489], нашу maman?.. Такая, право, милочка, эта княгиня Аглая!.. Все к себе зовет, да вот никак не соберусь!» И при этом необходимо следует полный вздох умиления и довольства. И птицы счастливы, что им удалось намекнуть или приплести кстати и некстати о своем аристократическом знакомстве. Они, все без исключения, необыкновенно интересуются знать, что делается в кругу этих современно блистающих представителей, о чем они говорят, чем занимаются, кто за кого дочку выдал или сына женил, какая жена с мужем разошлась и отчего это произошло, и кто и с кем находятся в контре; и при этом обнаруживается у них полное и самое подробное знание восходящего родства и свойства этих знаменитостей и самое твердое знание всех без исключения имен и отчеств их, так что если промеж ними, например, говорится: «князь Владимир Андреич» или «графиня Дарья Савельевна», то каждый уж очень хорошо знает, о каком именно князе Владимире Андреевиче и о какой графине Дарье Савельевне идет дело. И все принимают участие в этом разговоре, и сердцу каждого оказываются весьма близки и князь Владимир Андреевич, и графиня Дарья Савельевна; а те, между прочим, даже и не подозревают, что есть на свете совсем посторонние люди, которые так живо, com amore[490], интересуются их особами и их делами. Но как тут не интересоваться, если сплетни и рассказы из высшего света составляют пищу и одну из любимейших тем домовитых птиц при каждой почти их встрече, при каждом птичьем собрании!

Птицы, однако, не любят сходиться с новыми личностями. Они предпочитают вращаться в тесном и замкнутом кружке своего птичьего общества, члены коего все связаны друг с другом самою интимною привязанностью, и постороннему человеку, что называется, «человеку с ветра», нет почти никакой возможности проникнуть в их заколдованный круг — разве уж кто-нибудь из доверенных птичьих членов, за строгим своим ручательством в достодолжной доброкачественности рекомендуемого субъекта, возьмется ввести его в птичье общество, и тогда уже новая личность остается на ответственности своего поручителя. Для этого надо, так сказать, пройти несколько мытарств и искусов.

— Евдокия Петровна! Савелий Никанорович! — говорит какой-нибудь член птичьего общества. — К вам в дом желает быть представленным господин Триждыотреченский. Позволите вы это?.. Он уже давно ищет этой чести.

Евдокия Петровна и Савелий Никанорович делают мину кислого и недоверчивого свойства.

— А кто такой этот Триждыотреченский? — мямлят они сквозь зубы.

— Триждыотреченский?.. Мм… Он, сколько мне кажется, очень достойный и благонамеренный человек, — замечает адвокат нововводимого члена.

— А какой чин на нем?

— Титулярный советник, в капитанском ранге.

Евдокия Петровна и Савелий Никанорович вторично делают мину отчасти кислого свойства.

— А где служит? — продолжают они.

— В N-ском департаменте столоначальником.

— Хм… А как начальство аттестует его?

— Начальство ничего… Чиновник доброкачественный.

— То-то! Нынче поди-ка поищи их, доброкачественных-то! Все вольнодумство да непочтительность! — с прискорбием размышляют супруги.

— Нда-с!.. Времена!.. Что называется, tempora et mores[491], как сказал философ… все прогресс этот! — с грустно-презрительно-снисходительной улыбкой вздыхает в ответ на это размышление адвокат господина Триждыотреченского.

— А достаточно ли скромен он? — продолжают между тем супруги.

— О да! Он очень скромен и почтителен.

— Не пьет ли, не дебоширствует ли да на стороне не держит ли чего?

— Боже сохрани и избави! Как это можно!

— То-то… Нынче времена-то какие!.. А сколько лет ему?

— Ему-то? Да тридцать девятый пошел недавно.

— Только всего-то тридцать девятый еще? — восклицают с некоторым недоверием и даже с беспокойным опасением супруги. — Молодой такой человек… Не опасно ли?.. Ведь они нынче, знаете ли, какие, эти молодые-то люди! Богоотступники, красные!.. Право, я и не знала, что он такой молодой… Уж знакомить ли вам его, полно?.. Что как он красный? Ведь этак позор на весь дом наш ляжет тогда.

— Нет, уж за это ручаюсь! Уж красноты в нем нет ни малейшей!

Евдокии Петровне и Савелию Никаноровичу сорок лет казались еще молодостью. Это, впрочем, нисколько не