The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

гг. увлечение Азии в Европе постепенно сошло на нет. Послевоенная Европа была больше занята собой, в то время как "восточная" Азия, казалось, теряла свою магию по мере того, как начиналась модернизация городов, вспыхивали революции и антиимпериалистические движения, то тут, то там появлялись и предвестники военного правления. Небольшое меньшинство европейских интеллектуалов конца века, устремивших свой взор на Восток, делали это без особой заботы о современной действительности, в духе "культуркритика" или с надеждой на спасение. Их привлекали неисчерпаемые глубины различных "восточных мудростей" в условиях кризиса, который, как многим казалось, затрагивал христианство в той же степени, что и рациональное мировоззрение естествознания. В Германии издательство Ойгена Дидерихса, юриста, сторонника консервативных реформ образа жизни, выпустило "Аналекты" Конфуция, "Книгу Лаоцзы" и другие тексты древнекитайского канона в серии переводов миссионера-синолога Рихарда Вильгельма, отличавшихся высоким филологическим и литературным качеством. С 1875 года особое влияние, даже в Индии и на Цейлоне, приобрела система так называемой теософии, проповедуемая с причудливыми приложениями Еленой Петровной Блаватской. Она представляла собой синкретический вариант традиционного оккультизма, в котором сочетались самые разнообразные ближневосточные и азиатские традиции, от каббалы до индуистских Вед, с примесью арийского расизма. Из этой мистической среды вышел Рудольф Штайнер, мастер для огромного числа преданных последователей в Германии, Швейцарии, Нидерландах и США; в 1912 году он создал собственное Антропософское общество, более умеренное в доктринальном отношении.

Недифференцированная "Азия", fons et origo спасительных доктрин, стала, таким образом, символом иррационализма, полемически противопоставленного западной вере в разум, который, казалось, проникал даже в выдержанную культуру ортодоксального протестантизма. От ислама таких импульсов не ожидали. Эстетическая оценка мусульманской поэзии и архитектуры имела место, но ее основные течения были вполне рационалистическими и, как представляется, не предлагали альтернативного религиозного мировоззрения. Таким образом, в последней трети XIX века сложилась парадоксальная ситуация. Болезненно осознавая образовавшуюся брешь, элиты неокцидентального мира стремились перенять передовые достижения науки и техники Запада, зачастую рассматривая их как универсальное достижение современной эпохи, способное защитить их от превосходства крупных западных держав, но в то же время - особенно в Индии и, несколько десятилетий спустя, в Китае - резко критиковали элементы иррационализма и "суеверий" в собственных традициях. В то же время меньшинства интеллектуалов в Европе и Северной Америке использовали "восточную мудрость" в борьбе с верой в разум, характерной для западной научной культуры. В этой связи от внимания общественности ускользнул ироничный контраргумент, представленный Максом Вебером в его поздних исследованиях экономического этоса мировых религий. По его мнению, напряжение между мирским и потусторонним было источником экономического динамизма Запада, в то время как Индия была слишком сильно, а Китай слишком слабо ориентированы на духовные надежды на спасение.

На рубеже веков Азия приобрела, таким образом, как никогда большое значение в некоторых областях западной мысли, но в то же время она стала экраном для европейского иррационализма, который, казалось, не оставлял ей никаких возможностей для собственного развития. Почитаемая за свою "духовность", Азия застряла в неопределенности, не имея ни настоящего, ни будущего. Только Мохандас К. Ганди, впоследствии "Махатма", впервые привлекший внимание Запада после возвращения в 1915 году из длительного пребывания в Южной Африке, сумел (по крайней мере, в глазах европейцев) совместить в себе атмосферу азиатского пророка и святого человека с хитрой политикой, направленной на расширение прав и возможностей бесправных.

 

5 Гуманитарные науки и изучение другого

К 1900 г. наука приобрела беспрецедентный культурный авторитет в Европе, США и некоторых азиатских странах, таких как Япония и Индия. Сначала небольшие, а затем быстро растущие сообщества ученых формировались в рамках вновь образованных дисциплин. Подавляющее большинство ученых в мире были уже не любителями, а профессионалами, работающими по найму в университетах, на производстве или в государственных исследовательских институтах. Система образования в наиболее развитых странах теперь включала в себя как "чистую", так и "прикладную" науку, которая только-только появилась на свет. Фундамент из математики и (древних) языков, имеющий универсальное применение, позволял распространять научные знания на другие области в процессе обучения новых поколений. Правда, общий объем творчества не успевал за числом ученых, поскольку непропорционально росли посредственность и рутина. Производство гениев может быть социально управляемым лишь в очень ограниченной степени.

 

Гуманитарные и социальные науки

Институциональная экспансия охватила не только естествознание и медицину, которые к началу ХХ века перестали пониматься как протонаучное ремесло и искусство, но и гуманитарные и социальные науки (Geistes-und Sozialwissenschaften) - два термина, которые если не были придуманы, то впервые стали популярны среди научной общественности в конце XIX века. Еще одним неологизмом такого рода стали "гуманитарные науки". "Социальная наука" появилась на несколько десятилетий раньше и с самого начала использовалась не как зонтичный термин для более старых дискурсов, таких как "статистика" (= описание состояний) или "политическая экономия", а как указание на то, что строгость современного естествознания претендует на изучение общества, причем с практическими целями, в первую очередь с целями социальных реформ. Если оставить в стороне первых теоретиков, имевших философское образование, таких как Огюст Конт или Герберт Спенсер, то поначалу эта дисциплина была ближе к эмпирическим исследованиям, чем к теории (Лоренц фон Штейн или первые представители немецкого Общества социальной политики, основанного в 1873 г.). Карл Маркс, не просто теоретик-спекулянт, а неутомимый исследователь социальной реальности, был одним из немногих, кто преодолел это противопоставление в своих работах.

До 1890 г. не предпринималось никаких попыток определить общую идентичность, отличающую социальные науки от других областей знаний; только после этого в Европе и США стали появляться профессорские должности по специальности "социология". В это время социология и экономика оставались тесно переплетенными, особенно в двух немецких традициях - марксизма и исторической школы национальной экономики (до Макса Вебера включительно). После 1870 г. экономическая наука в большинстве стран отошла от старой традиции политической экономии, в центре внимания которой находились производство и труд в их социальной взаимосвязи, и обратилась к теориям предельной полезности и равновесия, ориентированным прежде всего на рынок и структуру субъективных потребностей. Это отделение экономического поведения от его социальных предпосылок было частью общей дифференциации общественных наук в последние четыре десятилетия перед Первой мировой войной. К 1930 г., по крайней мере за пределами Германии, где сохранились остатки исторической школы, между экономикой и социологией образовалась почти непреодолимая пропасть, а также раскол между социальным конформизмом экономической науки и социологическим интересом к темным сторонам капиталистического развития и возможностям реформирования общества. В Японии западные социальные науки были встречены с большим интересом, чем где бы то ни было. Но восприняты они были