Каторжанка - Даниэль Брэйн

Феклуха, стало быть, ее сестры. Парашка ссыльная была, жила с комендантом… потом мы приехали. Ничего, жить можно. Кормят тут.

Я вспомнила завтрак и скривилась. Но все познается в сравнении, как ни крути, неизвестно, чем до каторжных мест питалась эта старуха.

— Но, но, рожу-то не строй! — прикрикнула старуха. — А все, господ тут тебе боле нет, теперь сама работать по-черному будешь. По весне огород, по весне по яйца ходят. Ратаксы весной яйца в камни положат да сами в море, а тут и ты — опаньки! Вона, молодая, резвая, бегаешь быстро.

— Я была графиней, дура, — повернувшись к ней, с насмешкой сказала я. — Как ты считаешь, насколько быстро я бегаю?

А это отличный вопрос, своевременный. Физическая форма у Аглаи не та, чтобы уповать на нее, когда придет время, и что делать?

— А делов? — не смутилась старуха. — Жистя-то дорога, так забегаешь! Все, вот это еехния кровать, а тебе вон сюда наложила. А вот это что Парашка велела принесть — не знаю. Пошто тебе сукна?

Мне и в самом деле приволокли кровать, и надо сказать, что та, на которой я спала этой ночью и несколько ночей до того, была больше и крепче. Мне предстояло уместиться на подобии детской кушетки, короткой и узкой, но она оказалась легкой, это я уже успела проверить. Достаточно легкой, чтобы я могла заблокировать ей дверь, когда будет необходимо, и когда будет нужно — вернуть на место.

— Беременной и младенцу буду шить, — отмахнулась я. — А то в холоде им не выжить. Неси иголку и нитки. И ножницы, если есть. А еще неси кирпичи и гладкие доски.

В такой тьме не пошьешь особо… Я с трудом разодрала прикипевшую связку свечей, долго грела их по очереди над свечой горящей, чтобы их можно было согнуть, и после пары часов мучений прилепила кривые свечи на стену на манер извращенного бра. Эстетика глубочайшей задницы мира, очарование ссылки, подумала я довольно, отходя на пару шагов и любуясь на дело рук своих, и одна свеча, будто издеваясь, тут же отвалилась — я едва успела выхватить сукна. Проклятье!

Еду мне принесли уже в новую комнату, а вечером пришла недовольная Теодора. Я показала ей кровать, которую соорудила для нее, призвав из памяти все виденные мной медицинские процедуралы. Доктор Хаус и доктор Мерфи получили бы обширный инфаркт, увидев плоды моих инженерных усилий, Теодора, как мне показалось, тоже была близка к обмороку, и я поспешила ее успокоить:

— Я это все сложу так, что ты до родов сможешь спать, — объяснила я. — Когда придет время рожать, ляжешь на спину, вот эти две доски я положу вот так, — и я продемонстрировала, как должна выглядеть доисторическая кровать Рахманова, — на них пристроишь ноги…

В схватках бедная Теодора обрушит всю конструкцию, но у меня было время довести ее до ума.

— Рожают стоя, Зейдлиц, — Теодора взглянула на меня с жалостью, я будто не слышала.

— Это когда есть повитуха. Здесь я буду вместо нее, — и, напугав ее еще сильнее, я отвернулась и сосредоточилась на будущих вещах, через некоторое время повернулась и приказала, держа в руках нитку: — Вставай, буду измерять тебя.

Никакого сантиметра не было — облезлая линейка с зазубринами вместо делений, и соответствовали они непонятно какой системе мер, и ни единого листка бумаги, чтобы записать измерения, но я полагалась на память. Ножницы мне тоже не принесли, только короткий и очень острый нож, что меня искренне насмешило. Резать ткани этим ножом немыслимо, да, лезвие длиной сантиметр, но неужели никто не понимает, что и этого хватит, чтобы убить человека, не всегда нужно вонзать клинок в тело! Иголки кривые, нитки толстые, не откусить, не оторвать, Теодора, пока я ее вертела, ворчала, капризничала, но чувствовала себя неплохо и даже разоткровенничалась.

Она жаловалась на еду — это с нее она так безобразно отекала; сказала, что повитухи на острове даже летом нет, промышляет этим жена какого-то стражника, но так, от случая к случаю, и сейчас она где-то в другом, более теплом и спокойном месте; заметила, что эта комната намного теплее и тише, чем та, в которой мы спали. Правда? Я безразлично дернула плечом, потому что холода с токеном не чувствовала, а звуки мне не мешали. Поспи три года в общаге с воплями, драками и телевизором, но у кого тут был такой опыт?

Впрочем, в одном Теодора была права: здесь ничего не грозило свалиться с потолка прямо на голову, эта часть форта сохранилась намного лучше, чем та, в которую нас поместили сначала. Минус я видела один — очень далеко идти до туалета. Выяснилось, что расстраивалась я преждевременно: явилась третья по счету старуха и грубо оттащила меня от попытки что-то скроить.

— Стол чего режешь, колодница! — рявкнула она. У нее был самый неприятный из всех старух голос — словно гвоздем проводили по стеклу. — Не умеешь, не берись! Переводишь сукно!

— Все я умею, — спокойно возразила я. Старуха оказалась нервной, и лучшим в моей ситуации было не поддаваться на ее провокации. — Мне темно и неудобно кроить, и резать неудобно, и мне бы бумагу.

— Ишь чего захотела, а корону тебе амператорскую не дать? — заскрипела старуха. Кто это — Машка или Феклуха? — Подымайся, пошла к себе!

— Я должна быть здесь, — я бросила быстрый взгляд на Теодору, но она спала или делала вид, что спит: постоянно кряхтеть, если ты в принципе здорова, утомительно. — А если у нее начнутся роды?

— А я на что? — скрежетнула старуха. — Ты колодница! Скажи спасибо, что тебя к прочим не отправили, и то — вона, ты клятая. Уж загубишь, так хоть одну. Пошла!

Я подчинилась. Я понимала, что ничего эти старухи тут не решают — ни ключница Парашка, которую и Марго, и Теодора принимали за жену коменданта, ни ее сестры. Каторжная… Парашка была каторжницей и вот осталась тут насовсем, привезла сестер. Что с ними было, если этот беспросветный край, полный холода и голодных монстров, сошел за рай? И как сделать так, чтобы облегчить свое положение? Комендант казался очевидным решением, но я помнила, кто приказал швырнуть меня под розги, и не сомневалась, кто отдал Марго страже. Лучше он мне не сделает, а вот Парашка — может,