Волхв - Вячеслав Перевощиков

– Не жилец… точно помрет, – он сказал это так неестественно тихо для огромных размеров своего могучего тела и с таким мучительным выражением страдания на лице, что умолявший его воин больше не осмелился что-либо сказать.

Наступила гнетущая тишина. Казалось невероятным, как этот сильный и жестокий воин, видевший столько смертей, способен так сочувствовать и так переживать за незнакомого ему человека. Может быть, в этот момент он чувствовал себя более лекарем, спасающим жизни людей, чем главой заставы, посылающим их на смерть? Может быть, ему приглянулся храбрец Ворон? Как знать, но в душе воеводы творилось что-то невообразимое. Он нервно походил взад и вперед, вздохнул пару раз тяжко и глубоко и снова с досадой махнул рукой, словно спорил с невидимой тенью. Наконец выражение страдания на его лице сменилось обреченной решимостью, и он крикнул в утробу башни:

– Радко! Радко! Иди сюда!

В ту же секунду в ответ на этот зов на верхних ярусах башни послышался легкий шум, и почти тотчас по скрипучим ступеням быстро сбежал вниз худенький юноша-воин. Он остановился напротив воеводы, не доходя нескольких шагов, и молча, вопросительно посмотрел в суровые глаза старого воина.

– Радко, – начал неуверенно батько, отводя в сторону взгляд. – Я не могу вылечить его, и скорей всего он помрет… может быть, ты попробуешь… в общем, он твой, делай с ним все, что хочешь, только чтоб жил этот…

– Молчи! – вскрикнул молодой воин. – Ты не знаешь его имени?

– Нет, откуда, – снова вздохнул воевода. – Прилетел вдруг из хазарской степи, как с неба свалился, погоню за собой привел, да столько, что мы сами еле отбились от этих хазар. Видно, он им здорово насолил, первый раз вижу такого…

– Стой! – снова вскричал молодой. – Не называй его никак, иначе я ничего не смогу сделать.

Воевода замолчал, а юный воин снял шлем, и по кольчуге рассыпались золотые с темным отливом косы.

– Так, значит, ты говоришь, он мой? – сказала Радмила, всматриваясь в лицо умирающего Ворона.

– Да, твой, – глухо откликнулся воевода. – Только спаси его, не дай ему помереть.

– Говоришь, помирает? – Девушка нагнулась к Ворону и через секунду подняла темные глаза. – Уже помер.

– Тьфу ты! – выругался старый воин и, саданув дверь ногой, вышел из башни прочь, на волю, туда, где воздух не был пропитан кровью и смертью.

Отец Федор повернулся, чтобы лучше видеть, как черные кресты в руках монахов, поднимаясь и падая вновь раз за разом, уничтожат проклятых язычников, словно палицы смерти, забивающие человека в землю живьем. Так было раньше, так должно было быть всегда, и он был в этом совершенно уверен. Оставалось только подождать, когда верзилы-монахи расступятся в стороны, чтобы он мог перекрестить грешные останки неугодных его Богу людей. Но в этот раз все было не так, как обычно. Монахи нервничали, и кресты в их руках мотались из стороны в сторону, внося некоторую неразбериху и портя все впечатление. Неразбериху и беспорядок отец Федор не любил больше всего, после язычников, конечно. Он считал, что Великий Рим[39]создала дисциплина, всего лишь строгая дисциплина, а все, что нарушало четкий порядок и ровный строй – эти главные основы дисциплины, все это разрушало и саму великую Империю. Здесь же, среди этих русов, повсюду был беспорядок. Вся их страна каким-то непостижимым образом держалась на вечном беспорядке, когда никто никому не хотел подчиняться и каждый боярин, едва набрав с десяток воинов, считал себя чуть ли не равным императору. Наглость этих русов не знала границ, правда, они все были великими воинами, но зачем нужно умение воевать, если из-за вечного беспорядка ты даже не сможешь воспользоваться плодами своих побед. Этого отец Федор не понимал, не понимал он и того, как можно воевать только ради удовольствия, а не ради величия империи. Не понимал он и того, как вообще можно жить без империи, без ее стройного порядка, ведущего весь мир к совершенству и гармонии. Однако священник последнее время начал подозревать, что вечный беспорядок русов есть тоже какой-то порядок, только очень запутанный и хитрый, дающий им тайную силу, но совершенно недоступный пониманию чужеземцев. Иначе отчего они так беспечно и нагло взирают на Великий Рим, а их лица лишены всякого почтения к знатным гражданам империи. Сам отец Федор чувствовал на себе влияние магии этого беспорядка, невольно обрастая самыми греховными мыслями, которые нигде в другом месте его просто не посещали. А здесь он явственно ощущал эту силу, толкавшую его свершить то, что он никак не должен был делать, согласно правилам римского порядка. Раз эта сила есть, – значит, за ней стоит их порядок; в этом он был уверен. Особенно сильно это чувствовалось именно сейчас, когда кресты его монахов заколебались от какой-то ругани, от какого-то мата. Весь этот мат есть не что иное, как воплощение тайной силы этого беспорядка или же их тайного порядка.

«Ну, ничего, – подумал отец Федор. – Ничто не устоит перед силой креста, все рано или поздно подчинится ему, надо только подождать, когда его Бог проявит свою силу в полной мере».

С этими светлыми мыслями священник начал громко распевать молитву, стараясь задать своим монахам четкий ритм движения крестов и сделать их движения ровными и правильными. Он ожидал, что после первого неуверенного удара кресты согласуют свои махи и будут бить одновременно и правильно, но все вышло совсем не так. Где-то там, над головами язычников, они путались, задевая друг друга. Непонятно, как можно было отбить четыре одновременных удара, но воины Орши не упали сразу же под ноги своих палачей, а продолжали яростно биться. Сам сотник стоял в середине и принимал удары щитом и топором, выставленным вверх над собой клинком поперек падающих на него крестов. Едва дерево креста ударялось в щит или топор, как воин тут же отбрасывал их в сторону, сам при этом отскакивая назад, ловко уклоняясь от тех ударов, которые отбить не удалось. Отброшенные в сторону кресты неизбежно начинали задевать и цеплять друг друга. Всего лишь краткое мгновение, когда одни кресты, спутавшись, замешкались, а другие, пролетев мимо цели, вонзили острые венцы в землю. И в тот же миг Орша молнией прыгнул вперед, ударив ногами по застрявшим в земле крестам. Доли лишних секунд, чтобы вырваться из цепких клещей спекшейся от солнца глины, но это роковые для монахов мгновения. Русский воин бьет с обеих рук сразу, мечом и топором, очерчивая вокруг себя круг сверкающей стали. Но монахи только с виду неуклюжие увальни. Там, под черной сутаной, скрываются натренированные тела воинов; быстрые и ловкие. Они отскакивают в стороны, безошибочно определяя дистанцию поражения меча и топора. И все могло бы кончиться для них вполне удачно, но боевой топор сотника был с паворозою[40], и старый воин не преминул воспользоваться излюбленным ратным приемом древних русов; рука его отпустила топор, и тускло мерцающее тяжелое лезвие на древке, совершив свой краткий полет, вонзилось в черную грудь монаха. Кости хрустнули, словно сухие ветки, и истошный крик выпал из перекошенного рта в желтое облако пыли. Монахи сразу же все отпрянули назад, оставив на земле убитого товарища.