Духов день - Николай Зарубин

И убежала. Родила третьего – и только её и видели. Алексей Бадюло к тому времени уже работал кочегаром на заводе и мог обзавестись собственным домом, потому как зарабатывал, по тем временам, немало. Так он и сделал, и вскоре зажили они – любо-дорого посмотреть.

Демьян нашёл её, попробовал задёрнуть в кошеву силой, да вышли и встали стенкой три брата Бадюловых – Алексей, Гаврила и Константин.

– Ещё раз появишься, тут и конец тебе придёт, – веско молвил старший Гаврила. – А счас – скатертью дорога. Не умел беречь, дак нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.

Повернул Демьян кошеву и поволокся по крутой дороге в сторону Афанасьева. С тех пор забыл и думать и про Авдотью, и про Завод.

И уже от Алексея у Авдотьи стали рождаться детишки. Сначала Люба, чуть погодя – Кешка, а ещё чуть погодя – Николенька. Вместе с первенцем Костенькой, что зачат был от Демьяна, в семье кочегара Бадюло подрастало четверо ребятишек.

По возвращении в деревню Демьян будто бы мертвецки напился и на всю округу матёрно костерил всю родову Долгих аж до десятого колена. Очухавшись, будто бы привёз себе из соседней деревни Никитаевской жену, так будто бы вторая-то жена Демьянова чуть ли не с порога взяла в оборот сестрицу его Ксению и даже отняла у той ключи от кладовок. И будто бы деревенские бабы, у колодца судача о произошедших в семье богатея Котова переменах, сходились на одном-единственном мнении, мол, так ему, куркулю проклятому, и надо… Нечего, мол, было над бедненькой бабёнкой изгаляться…

А время катилось с горки саночками кренделем гнутыми, каждую новую весну собирал пастух коров и гнал в сторону Мокрого луга, где прежде всего начинала пробиваться из стылой пока ещё земли молодая травка. Народ афанасьевский всё чаще выходил за ворота своих усадеб. Народ, заметно обнищавший за прошедшие годы напастей, кои пали на государство Российское в первые три десятилетия двадцатого века.

Отстукивали время в доме Мавры и «гансики». Били часы, растекалось по углам благостное «Боже, царя храни», а ближе к тридцатым годам, когда грянула коллективизация, отвечавшую за музыку гирю хозяйка этого старого осиротевшего гнезда рода Долгих поддёргивать перестала, конечно же, из чувства предосторожности.

Где-то в это же время, спасаясь от раскулачивания, Демьян Котов съехал на жительство в Тулун, где и затерялся его след. Потому как и хозяином, и человеком видным он заметен был, будучи при земле, при обширном своём хозяйстве, при единственном на селе двухэтажном доме, в стенах которого афанасьевские горлопаны учредили школу, вытолкнув на улицу постаревшую Ксению-сухоручку.

А чуть ниже дома богатеев Котовых, ближе к реке поставили «нефтяник» – двигатель, что работал на нефти, вращая колесо мельницы. Доглядывать за «нефтяником» был поставлен многодетный мужик Емелька Козик, который и запускал тот двигатель, и останавливал, когда прекращались работы.

И так бы жила Авдотья со своим Алексеем, если бы не случай – нелепый, трагический, закончившийся одним разом, оборвав все временные связи и замкнув земной круг.

Сынишка Бадюлов, Кешка, подрался с соседским сорванцом Таюровым. Таюровы происходили из татар, к тому же как бы отбившихся и от своих, которые в Иннокентьевске проживали отдельным околотком на Малайкиной горе, и мало с кем ладили из русских поселенцев.

Не выдержав Кешкиного натиска, Таюров бросился бежать по тропинке в сторону завода, где и натолкнулся на возвращавшегося с работы Алексея, который, не останавливаясь, что-то сказал мальцу и последовал далее.

В то же время наблюдавшая за дракой сорванцов другая соседка – вечно сующая свой нос в чужие дела Смолячиха, выговаривала старшему из братьев Таюровых, мол, Кешка с Насыром подрались, а будто бы отец первого, Алексей Бадюло, ещё и добавил обиженному татарчёнку, отпустив ему мужскую оплеуху.

Старший, взрослый уже парень, недолго думая, схватился за нож и пошёл искать Алексея, с которым столкнулся, уже когда тот подходил к своему дому.

– Ты чё, дядька Алексей, моего брата забижашь? – спросил угрюмо Таюров.

– И с чего ты это взял, что я мальца забижаю? – усмехнулся тот, пока не понимая, чего от него хотят.

– Дак Смолячиха видела, она и указала.

– Нашёл кого слушать, она может и не такое сказать.

Так и препирались некоторое время, пока не подоспела Авдотья, наблюдавшая за перепалкой из окна дома. А подоспев, встала между мужиками, причём лицом к Алексею, уговаривая пойти своей дорогой и не связываться с Таюровым.

И вдруг, будто ни с того ни с сего, стала оседать на землю – это парень всадил ей нож в спину. Ничего не понявший Алексей наклонился к жене – и его ударил Таюров, после чего выронил из рук нож и встал как вкопанный, поняв, что сотворил непоправимое. Алексей же, почти в беспамятливости, подхватил жену на руки и понёс к дому, где уложил её на деревянный топчан, а сам выбежал во двор, схватил оглоблю и пошёл к дому Смолячихи с намерением найти и наказать сплетницу, которую, конечно, не нашёл. Сгоряча перебил все стёкла в окнах ненавистной соседки. Вернулся к себе в дом, бросил телогрейку рядом с топчаном, улёгся на неё и вскоре умер.

В те праздничные майские дни 1934 года брат Алексея, Гаврила, находился на службе в Тулуне в милиции, а подобные вести, как известно, быстро расходятся. Доложили и ему о происшедшем смертоубийстве в Иннокентьевске. Гаврила, недолго думая, вскочил на коня и помчался в Завод. Тут его уже на единственной дороге к посёлку и поджидал с ружьём в руках убийца Таюров. Выпустил пулю из ружья, и грохнулся наземь с лошади Гаврила.

Так и похоронили двух братьев рядом на старом Иннокентьевском кладбище, рядом стояли два гроба, в которых лежали молодые ещё мужики, и вокруг которых собралась вся родня убиенных, а заодно и весь посёлок.

Авдотья выжила, но постоянно болела, отлёживаясь на их с Алексеем деревянной кровати. Управляться с хозяйством и доглядывать за ребятишками подмогала сестра Настасья, бросившая своё собственное хозяйство в Афанасьево на дочь Клавдию. Костю забрала сестрица Мавра, против чего родная мать уже не могла противиться. Так и прожил он у тётки до ухода в армию.

Однажды, спустя года три после гибели мужа, лежала так-то Авдотья на своей кровати и глядела на суетившегося тут же Коленьку. Подозвала сынка и попросила принести из сундука чистое полотенце. Тот принёс. Положила то полотенце на подушку под щёку и просит далее – подать склянку, будто бы с лекарством, что стояла в шкафу и стенки.

– Ту, ту, сынок… – указывала подставившему табуретку по причине своего малого ещё роста Коленьке.

А склянка та была с уксусной эссенцией. Выпила Авдотья содержимое склянки – и пошла у неё изо рта пена…

Винодельный завод пыхтел своими паровыми котлами, дымил трубами, копошились на своих местах люди, и прозрачная гремучая жидкость лилась в чаны, бочонки, посудины, которые потом увозили на подводах в Тулун и далее – по железке, по Московскому тракту, и где оседало в конце концов иннокентьевское зелье, не знал никто из тех, кто его производил. Падало то зелье в желудки лужёные, вливалось в глотки мужиков, и дурели те мужики от выпитого, сотворяя непотребное в своих семьях, на улицах, в городах и весях глухой сибирской стороны.