Страж водопоя - Эдуард Веркин

На диване в гостиной сидел сильно пьяный человек, судя по строгому деловому костюму и домашним тапочкам под ним, это был хозяин праздника предприниматель Лисин. Спал. Я спящую пьянь от неспящей вмиг отличаю, на папане натренировался, Лисин мог хоть у стены стоять, но всё равно я сразу понял, что он дрыхнет. Что тяжело бедолаге. Лет пятьдесят ему, наверное, уже пожил, это видно по лицу. С седыми клочьями на голове, небритый давно, на щеке царапина, хотя и не толстый, но щёки уже по-собачьи отвисли, лесопромышленник Лисин, что-то невесело ему было, что-то печально.

Смотреть на пьяного предпринимателя никакого интереса не нашлось, и я решил отправиться дальше на поиски туалета, но тут я заметил в руке у Лисина кисточку. Обычную кисточку для рисования. Спящий сжимал кисточку в кулаке, как-то не сжимал даже, а держался за неё, что ли. Почему-то это меня развеселило. Я подумал, что Лисин, наверное, для успокоения капиталистических нервов расписывает гжель, чашки и тарелки. А потом дарит их на дни рождения своим сотрудникам. А те радуются, куда деваться-то?

Обычно туалет на первом этаже находится. Я нашёл кухню с медной посудой и разными красивыми овощами в уксусных бутылках, с луковичными косами и мешками с фасолью. На кухне пахло кофе и табаком, и отчего-то было понятно, что тут уже очень давно ничего не готовили. Я нашёл гардероб с зимней одеждой. Нашёл кладовку, забитую спортинвентарём. Нашёл кладовку с припасами и консервами, большую её часть занимали алкогольные припасы, я этому совсем не удивился. Ещё на первом этаже обнаружилась запылённая столовая и комната для курения, в которой, кстати, давно никто не курил. Всё, на первом этаже больше никаких помещений.

Ну, ещё дверь, ведущая в подвал.

Я видел много фильмов, в которых описывались тяжкие последствия опрометчивого посещения подвала в незнакомом доме.

Я читал много книг, в которых рассказывалось про фильмы, в которых описывались тяжёлые последствия опрометчивого посещения подвала в незнакомом доме незнакомого города.

Я не собирался спускаться в этот подвал, я всё же нормальный человек. И я уже почти сделал шаг прочь, но слева, на самой границе зрения…

Я увидел.

Красный. Отблеск. Словно солнце проскочило через жалюзи, отразилось от серого кухонного кафеля, разбилось на злые спектры и проползло по стенам, и до меня добежала бордовая тень, кровавый солнечный зайчик. Он появился, завис в воздухе красным облачком, а когда я повернул голову… Отблеск исчез. Растаял.

Во как.

И книги и фильмы в один голос утверждали, что ходить в подвалы не стоит. Так я подумал и сделал шаг на первую ступень. В подвале зажёгся свет, я спустился вниз и ничего необычного не встретил, обычный подвал – трубы, баки с водой, старая мебель, мотоцикл и несколько дверей, вполне, кстати, туалетного вида.

Я стал проверять двери, они не поддавались, я добрался до последней справа и увидел, что она приоткрыта. Толкнул.

Незнакомый запах. Тяжёлый, берложный. Он вывалился на меня, и я отступил. Точно там, за дверью, находилось логово… Не знаю кого. Скорее всего, старого барахла. Шкуры убитых лосей, медвежьи чучела и прочая неудачливая лесная братва, когда-то она украшала холл особняка, потом сдружилась с молью и власоедом и превратилась в дрянь. Рога ещё, наверное, и головы, отволгли они по весне и теперь гнили в подвальной темноте. И воняли, и за время, пока они там хранились, эта вонь спрессовалась и обрушилась на меня тяжёлым войлоком.

А может, и не шкуры, не знаю… Передо мной была темнота, я шагнул, чтобы закрыть дверь и продолжить поиски туалета, хотя мне, если честно, уже почти перехотелось. От этой вони.

Я протянул руку, чтобы нащупать ручку двери.

В комнате щёлкнуло, сработал датчик движения, загорелся свет, и я увидел, что никаких чучел и шкур там нет. Там были только полки. То есть стеллажи вдоль стен, от пола до потолка. Надо было уйти, и я бы ушел, если бы…

Когда-то в этом доме жил художник.

Когда-то.

Потому что я был уверен, что сейчас он в нём не живёт – художнические предметы на полках были расставлены в чрезмерном порядке, даже с некоторой симметрией, художник так никогда их не расставил бы. И кисти. Кисти сухие и с виду мёртвые, они хранились в нераспакованных наборах и как-то печально выглядели, жалко, как не исполнившие своего предназначения. Кстати, на полках лежало много таких предметов. Новенькие коробки с красками, которые так и не распаковали, упаковки за годы хранения побледнели, а краски внутри скорчились и потрескались. Краски в тюбиках, тюбики сморщенные, похожие на вяленых гусениц, которым так и не удалось стать бабочками. Новые пожелтевшие альбомы. Несколько мольбертов, пара этюдников. Деревянные модели людей, похожие на безлицых и безносых буратинок, занимали почти целую полку, фигурки замерли в колючих сломанных позах, и мне отчего-то показалось, что они кричат. Нет, ни ртов, ни глаз у них не было, но всё равно казалось, что они кричат. Наверное, из-за рук, почти все эти манекенчики отчего-то держали себя за головы. Рамки для картин, пустые, стопками. Банки для краски, кюветы для воды, какие-то шпатели, и снова альбомы, и бумага в листах, и снова альбомы.

Я сначала решил, что это склад, что раньше лесопромышленник Лисин занимался канцелярскими и художественными товарами и теперь хранит в подвале товарные остатки. Но сразу понял, что нет, не склад. Холмы слишком маленький городок, вряд ли тут нашлось бы столько любителей живописи, чтобы держать здесь полноценный художественный магазин.

Это подарки.

Подарки.

Возле стены в углу стояло… Не знаю, как правильно называется, ящик для хранения картин, так я его для себя определил. Из ящика торчали листы и корешки альбомов, я вгляделся и нашёл, что эти листы и альбомы использованы.

Рисунки.

Я достал из ящика пачку листов. Очень красивые. Рисовал ребёнок, это сразу понималось по манере и по темам. Очень округло, очень спокойно, очень интересно. Темы в каждом рисунке были обычные, но… Но художник не рисовал, а рассказывал.

Клетка. А в клетке попугай. Зелёненький волнистый попугайчик, перепуганный и забившийся в угол, а за прутьями улыбается круглая, мохнатая и довольная кошачья морда. Как-то по этой кошачьей морде просматривалось, что она подбирается к попугайчику не в первый раз и что главная её цель вовсе не попугайчатина, а страх. Жирный котяра не есть хочет, а упивается птичьим ужасом. А ещё я отчего-то понимал, что всё сложится хорошо, и с минуты на минуту явится хозяин, возьмёт обнаглевшую рыжую тварь за шкирняк, хорошенько встряхнёт и призовёт к порядку.

Сирень. Вот сирень. Кустарник. Обычная сирень, которую ломают, а потом продают вёдрами вдоль дорог. Букет сирени. Сильно фиолетовый. Ничего выдающегося, но автор рисунка умел смотреть. Я смотрел на букет чуть сверху, и через его ветви я видел открытое окно, а за открытым окном двор, и там, во дворе возле забора, ёлка. Она высохла, иголки давно пожелтели и осыпались до скелета, но кое-где на ветвях ещё сохранились серебристая мишура и бумажные серпантины. Букет. Ёлка. Букет, свежий и живой. Ёлка, коричневая и мёртвая.