Смерть моего врага - Ханс Кайльсон

Это было бы его величайшей победой, его величайшим преодолением. В кругу всех, кто жмется к нему, кто доверчиво последовал за ним, воцаряется молчание и разочарование. Все-таки — Нет! Окружающие чувствуют себя обманутыми, они ожидали грандиозного зрелища, купили дорогие билеты, предъявили их на входе, они не требуют возврата денег, при чем здесь деньги? Нам подавай спектакль, спектакль! И только один или двое, пришедшие не ради зрелища — напротив, для них это серьезно, и они ему не друзья и не сторонники, — они антагонисты, враги, противники, их следовало бы, в сущности, убить — только они расслышали глубокое Да в его Нет. Но возможно, они для того только и пришли, чтобы коварно убить его? Толпа вдруг узнает их, и что же? Оба возвышают голоса и с ликованием приветствуют его, приветствуют его великое Нет. Неужели они ликуют? Да, противники ликуют по случаю его победы, ведь это их общая победа. И толпа постепенно осознает, что свершилось преодоление, и, подогреваемая немногими, подхватывает великую осанну, все, все, без различий, друзья и враги!

Время от времени я испытываю желание удостовериться, что единственный источник, питающий мои записки, — это моя память. Не то чтобы я ценил ее слишком высоко, но решительно утверждаю, что она у меня отличная и сохранила четкие очертания даже тех событий, которые кажутся мне незначительными. К счастью, я не тщеславен и так далек от желания приписать себе некие художественные достоинства, что могу предаваться воспоминаниям, важным или несущественным, интересным или скучным, не подвергая их редакторской цензуре.

В процессе письма я физически не напрягаюсь и потому вижу вещи яснее, чем те авторы, которые любой ценой должны сделать свои истории увлекательными и многозначительными, а иначе их никто не станет читать. Правка для них — все. Моя позиция удобна тем, что я не завишу от претензий на развлекательность и упреков в скуке. Пишу для времяпрепровождения в самом буквальном смысле слова: препровождаю время, которое тянется для меня слишком медленно.

Несмотря на мою отличную память, которой я только что похвастался, должен признаться, что запамятовал имя девушки, играющей в моих воспоминаниях довольно значительную роль. Я забыл его, это имя. Говорят, что такие вещи не бывают случайными. Что ж, я не отрицаю, что произошла явная осечка, и могу лишь надеяться, что когда-нибудь ее имя снова всплывет в моей памяти. Слабость моя проявляется в том, что я хорошо умею воспроизводить беседы и ситуации, но извлечь из них имя, имя живого человека, я не могу. Я мог бы поддаться искушению: изобрести любое имя и поставить его на место настоящего и единственно верного. Но до этого дело не дошло. Даже если моими воспоминаниями управляет моя фантазия, а она может иногда закусить удила, я не уступлю ей поле боя, не стану бессовестно выдумывать имя, не подходящее оригиналу.

В последующее время мы виделись несколько раз, встречались вечером после закрытия универмага у главного входа. Или я заходил за ней, когда моя смена заканчивалась раньше. Так мы встречались три-четыре раза. Это была дружба, таившая в себе все возможности, но еще не нашедшая для себя прочной основы. Мысль, что она не в курсе моей теперешней жизни, позволяла мне скрывать наше знакомство от моих друзей. Она была как остров вдалеке от берега, который нельзя рассмотреть даже в подзорную трубу. Ее близость снимала напряжение, ее манера вести беседу, ее забавные выдумки и замечания создавали приятную иллюзию, что, находясь в ее обществе, я живу вне идей и настроений, наполнявших тогда мою жизнь. Оставался лишь вопрос, насколько я мог осуществить свои фантазии или насколько реальность мешала их осуществить.

С ее братом после неудачной совместной трапезы в кондитерской мы больше не встречались. Он мне как-то не понравился. Что-то было мрачное в его поведении, что-то отталкивающее, как будто ему приходилось скрывать многое от самого себя. Он был настолько прямой противоположностью своей сестре, что иногда у меня закрадывалось сомнение в их родстве.

Однажды после ужина в маленьком ресторане, где я обычно питался, я провожал ее домой.

— У меня еще полно дел, — сказала она.

— Неужто ваш брат так часто рвет носки? — спросил я.

Она рассмеялась.

— Можете принести мне и ваши, — сказала она. — Если у вас нет ничего лучше.

— У меня есть мама, — сказал я. — Раз в две недели я посылаю ей посылку. Но я вас благодарю.

Иногда, исчерпав предмет беседы, я ломал себе голову в поисках новой темы и рассказывал ей какую-нибудь историю, пришедшую мне на память. Но за этим таился страх, что однажды я проболтаюсь, расскажу вещи, о которых предпочел бы умолчать, потому что не знаю, как она их воспримет. И тогда не будет больше острова вдалеке от берега. И я думал, что иду рядом с ней лишь потому, что обманываю самого себя. Что совершаю побег. Что не люблю ее, а лишь воображаю, что люблю. Что, в сущности, стыжусь самого себя.

Я вспоминал слова Вольфа. Неужели он все-таки был прав? Я подлец, думал я. Иду рядом с молодой девушкой, с которой познакомился случайно, и воображаю, что люблю ее. Но кто знает, о чем думает она, шагая рядом со мной. Все должно быть сложно, думал я, все непросто, и тому есть причина. И причина в том, что мы, мой отец и я, и Вольф, и Лео, и Харри и еще много других — такие, какие мы есть.

Я украдкой смотрю на нее сбоку, не угадала ли она моих раздвоенных мыслей. Передо мной возникают мрачные картины, вызванные тайным страхом. Я боюсь причинить ей боль, обидеть ее и тем самым дать ей повод отшатнуться прежде, чем она узнает настоящую причину и оттолкнет меня. Я хотел опередить ее и, прежде чем она ранит и оскорбит меня, отомстить за все обиды моей юности, когда дети исключали меня из игры. Азарт разрушения сулил мне все радости ребенка, разрушающего песочный замок, который он с таким азартом возводил. Потом я испытывал горечь стыда и то нежное чувство, которое казалось мне мостом, соединяющим берег с тем островом. Я строил этот мост и не собирался отступать. Пусть прежде опустятся в грунт прочные опоры, и перекинутся пролеты, и самые тяжелые грузы найдут по ним дорогу на другой берег.

Мы проехали несколько остановок на трамвае и прошли пешком последний отрезок пути до ее квартиры. Две среднего размера комнаты с кухней были темноваты, но тщательно обставлены, обжиты и уютны. Дверь между комнатами была открыта.

— Это моя комната, — сказала она. — А в той живет мой брат. Он, должно быть, уже заходил домой.

Она указала на одежду, висевшую на стуле. В керамической пепельнице лежали окурки сигарет.

— Располагайтесь, — сказала она, подвела меня к креслу у окна и вышла в соседнюю комнату, чтобы навести порядок.

— Мы живем здесь уже год, — крикнула она через комнату. — Вам здесь нравится?

Затем она вышла.

Комната, хоть и явно меблированная, позволяла судить о характере ее хозяйки. Пестрая скатерть на столе, несколько гравюр на стене, расписанная вручную чаша на каминной полке и большая ваза с цветами на полу придавали помещению уют.