Первое дело Аполлинарии Авиловой - Катерина Врублевская

— Настя, — сказала я ей строгим голосом, чтобы она поняла мое недовольство ее поведением, — поди в мою комнату и принеси шахматы. Они на лаковом столике возле зеркала. Пусть Лазарь Петрович сыграет с Львом Евгеньевичем.

— Ох, суровы вы, матушка, — Урсус покачал головой, — хотя, может быть, так и надо.

Настя вернулась спустя несколько минут. Положив мешочек и шахматную доску на уже убранный Верой стол, она повернулась ко мне, и я увидела, какая она бледная и встревоженная.

— Играйте, господа, — сказала я отцу и нашему гостю, — только хочу извиниться — куда-то пропал белый ферзь. Надо будет хорошенько поискать в моей комнате.

— Ничего, нечего, — отмахнулся Лев Евгеньевич, которому уже не терпелось начать игру, — а мы заменим его вот этой рюмочкой. Заодно и коньячку можно будет выпить. Очень удобно.

— Поищи, Аполлинария, — сказал мне отец, расставляя фигуры. — Все же подарок Владимира. Жалко будет, если пропадет навсегда.

Но я знала, что белая королева в руках убийцы и что я смогу вернуть ее только отыскав его. А вот смогу ли я это сделать? Ненависть переполняла меня — у меня был личный счет к этому мерзавцу.

— Полина, — позвала меня Настя. Бледность не сходила с ее испуганного лица. — Я хочу тебе кое-что сказать. Пойдем в твою комнату.

Обняв ее за плечи, я попрощалась с гостем, и мы покинули столовую.

— Рассказывай, что произошло? Отчего ты такая бледная и вся дрожишь? — спросила я Настю, когда дверь была плотно притворена.

— Полина, я не знаю даже, что сказать… Только не думай, что я сошла с ума… Мне и так плохо, а тут такое…

Настя металась по комнате, обхватив голову руками, а я ничего не могла понять из ее сбивчивого рассказа.

— Сядь и успокойся, — сказала я ей. — Я ничего не понимаю. Сосредоточься.

— Хорошо, хорошо, Полина, — Настя прекратила свой бег по комнате и присела на кровать. — Когда ты меня послала за шахматами, я не сразу нашла их. Сначала я подумала, что они в этой лаковой шкатулке с Иваном-царевичем. Открыла ее, а оттуда пахнет тем же запахом, как пахли руки убийцы! И это не О-де-Колон! Так пахнут твои бусы. Ты понимаешь, Полина, что из этого получается? Григория Сергеевича убил тот, кто приходил к тебе в комнату и украл бусины из этой шкатулки!

Юля, я ошеломлена! Мысли мои не находят выхода из положения. Выходит, что я должна подозревать близких людей: отца, Веру, Николая, наконец. Что же делать?

— Настя, ты не ошибаешься? — спросила я, с подозрением глядя на нее.

— Нисколько! Могу побожиться, — она перекрестилась.

— Но в шкатулке ровно тридцать две бусины, — я пересчитала их. — Никто ничего не украл! Бусин всегда было тридцать две. Ты, наверное, что-то путаешь! Или тебе запах померещился.

— Ничего я не путаю, — строптиво ответила Анастасия. — И не мерещится мне. Так пахли его руки. Будто он клубнику руками ел, а потом не мыл их неделю.

Вот на этом я и заканчиваю свое письмо. Время позднее, голова идет кругом, и я тщательно запру комнату перед тем, как отойти ко сну.

Я напишу тебе, Юля. Просто сейчас нет сил.

Остаюсь,

Твоя расстроенная подруга Полина.

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — Аполлинарии Авиловой.

Милая, дорогая моя Аполлинария Лазаревна!

Вы будете удивлены тем, что я пишу вам, хотя видимся мы почти ежедневно. Но я не могу сказать всего: мне стыдно глядеть вам в глаза. Лучше уж напишу.

Год назад довелось мне быть в отпуске в Санкт-Петербурге. Устроившись в гостиницу, я шел по Невскому и наслаждался картиной, которую не видел лет десять — судьба меня забрасывала далеко и надолго. Мимо проходили барышни в модных нарядах под руку с кавалерами, кареты спешили по Невскому проспекту, горели фонари, и настроение у меня было распрекрасное.

Вдруг я услыхал: «Николай, вот встреча!»

Ко мне направлялся Валентин Даргомыжский, знакомый мне еще по кадетскому корпусу. Он был в форме поручика Лейб-Гвардии Измайловского полка. Мы обнялись и троекратно расцеловались.

— Куда путь держишь?

— Да так, гуляю, — ответил я. — Только что приехал, не знаю куда идти.

— Прекрасно! — хлопнул он меня по плечу. — Пойдем со мной — прекрасное место, клуб, без рекомендации не пускают. Скажу, что ты со мной. Публика там самого что ни на есть разбору. Что скажешь?

— Прекрасно! — решился я, и мы направились в клуб.

Не сказать, что я был так уж близок с моим новоявленным приятелем. Он из петербургской семьи и, помнится, очень гордился своим родственником, композитором. Я, правда, его произведений не слышал, но почему бы и не погордиться, ежели человек хороший.

У входа в старинный особняк стоял чопорный привратник, важный и надутый, словно генерал-аншеф. Он еле-еле поклонился нам и пропустил внутрь. В гардеробной другой лакей, не моложе, принял наши шинели, и мы вошли в залу.

Было несколько сумрачно. Лампы горели на стенах и еще стояли подсвечники на двенадцать свечей на каждом столе. Не за каждым столом шла игра: кто курил, кто вполголоса разговаривал. Дам не было.

— Смотри, там свободные места, — прошептал, наклонившись ко мне, Даргомыжский. — Пошли, сыграем.

Мы подошли, учтиво поклонились и сели. Кроме нас за столом сидели двое — полный мужчина в штатском, с расчесанной надвое бородой, отрекомендовавшийся колежским асессором Аникеевым, и высокий старик с окладистой бородой, в мундире географического общества, граф Кобринский.

— Во что играем, господа? Вист? Бостон?

— В фараона, — сообщил Аникеев. — Желаете понтировать?

— Что ж, — сказал, я, — можно и в фараона. Кто держит банк?

Чувствовал я себя великолепно! В карманах крупная для меня сумма отпускных, нахожусь в прекрасном, солидном месте, куда бы я без помощи Даргомыжского, настоящего петербуржца, и не попал. Почему не сыграть? Люблю игру: и занятие неплохое, многие умные люди увлекались ею. Еще сам Пушкин справедливо говаривал, что страсть к игре есть самая сильная из страстей.

Банкометом был асессор. Я вытащил карту, глянул и положил рубашкой вверх. Мне выпала десятка червей. Счастливая и карта, и масть. Я всегда попадал в десятку, да и масть похожа на любящие сердца. Аникеев принялся раскладывать карты на две кучки. Увидев трефовую десятку, легшую налево от него, я облегченно вздохнул и открыл свою карту.

— Поздравляю, штабс-капитан, вы выиграли, — услышал я скрипучий голос графа, а банкомет, отсчитав, подвинул мне банкноты.

Первый выигрыш подействовал на меня, словно бокал шампанского. Я веселился, острил, увеличивал ставки. Судьба метала свой пестрый фараон. Мне часто везло. Граф и Аникеев перемежали речь «семпелями», «мирандолями» и «семикратными руте».