Последний пир - Джонатан Гримвуд

Она вздохнула и принялась подыскивать нужные слова, уже начав — сама того не замечая — отирать со щек подсыхающие слезы.

— Он вырос в трудные времена.

Больше она никогда ничего не говорила об отце и его отношениях с Шарлотом — которые, насколько я мог судить, были отражением ее собственных отношений с отцом. Герцог сделал для меня исключение. Он мог позволить себе отеческие чувства ко мне, потому что не тратил их на собственных детей: Амори де Со действительно был человеком другой эпохи.

Шарлот женился два года спустя, летом 1748-го — на девушке почти вдвое младше. Ему было тридцать два, ей семнадцать. У Лизетт были темные глаза и круглое личико, упругие черные кудри до плеч и упругое, почти мускулистое тело, с высокой грудью и мальчишескими бедрами. Она больше походила на бретонку, чем на нормандку. А ведь я даже не знал, что у Жерома есть младшая сестра: она родилась в годы нашей учебы в военной академии. Шарлот был ослеплен, сражен наповал и, как ни странно, очень волновался. Виржини нашла в этом утешение. Ее порадовало, что брат — всегда слишком храбрый, слишком сильный, нечуткий и почти безразличный к чувствам окружающих — вдруг проявил ту же слабость характера, которую остальные столь тщательно пытались скрыть.

Они тихо обвенчались в церкви на реке Со — той самой церкви, где двумя годами ранее на похороны герцога собралась вся французская знать. В первом ряду сидели Жером, моя жена и мой юный сын, который уже пытался казаться взрослым. Я стоял у алтаря рядом с Шарлотом и ждал Лизетт — точь-в-точь как стоял рядом с Эмилем на его свадьбе, с той лишь разницей, что Шарлота пригласили на свадьбу Эмиля (и он приехал — из чувства долга), а вот Эмиля на свадьбу Шарлота никто не звал. Недавно я получил от него письмо с просьбой содействовать примирению: мне пришлось ответить, что однажды я упомянул это дело в разговоре, но Шарлот есть Шарлот, и я не желаю давать обещаний, которых не могу сдержать. Эмиль обиделся и не писал мне три года. Было бы хуже, если б он узнал, кто на самом деле запретил ему показываться на свадьбе — разумеется, моя жена. Именно ее волю, а вовсе не волю Шарлота, я так и не смог поколебать.

Для меня, Шарлота и Жерома настали славные времена. Мы были полны сил, женаты, обзавелись детьми — или ждали их появления на свет. Лизетт забеременела почти сразу, и я стал крестным отцом Амори, их первенца. Нас связывали годы учебы в академии, наши имена редко звучали по отдельности. Благодаря отцу Шарлота я вошел в его мир, а благодаря дружбе с Шарлотом и Жеромом окончательно в нем обосновался. В академии мои странности принимали благосклонно, лишь поднимая брови и называя меня философом. С годами странности перешли в чудачества, а чудачества — в добродетели.

Общество одобрило мой брак с сестрой Шарлота. На людях мы соблюдали все приличия и этикет, но наедине были весьма любвеобильны. Я не заводил любовниц, Виржини не принимала любовников. В те времена это было редкостью. Мы делили ложе и старались как можно больше времени проводить наедине — насколько позволяли приличия. Позже я начал гадать, не тяготило ли мою жену такое затворничество — быть может, ей хотелось большего от меня и от жизни? Если так, виду она не подавала. Виржини была безупречной женой, безупречной матерью и безупречной хозяйкой.

Взяв часть унаследованных от ее отца денег, я переделал кухню в замке д’Ому по последнему слову науки: установил современную печь для хлеба и заменил старый вертел, приводимый в движение гусями, новым устройством собственного изобретения. Мой вертел был оснащен мощной стальной пружиной, какая сделала бы честь и часам на башне городской ратуши, а вращался движением руки. Специальный храповой механизм и зубчатые колеса позволяли регулировать и поддерживать постоянную скорость вращения мяса. Из Парижа по приказу короля прислали художника, который запечатлел мое изобретение на гравюрах.

Я заказал кузнецу огромные сковороды с толстым дном — в три раза толще обычных. Они долго нагревались, зато долго сохраняли тепло: какое-то время их содержимое могло готовиться без огня. По моему заказу изготовили особую жаровню, представлявшую собой чугунный диск с длинной ручкой: его можно было закапывать в угли и раскалять, а затем с его помощью карамелизовывать сахар или делать румяную корочку на печеном гусе. Я начал разрабатывать собственную теорию о том, что вкус пищи необходимо рассматривать в категориях музыки, а не вина. Как и в музыке, в кулинарии существуют восходящие и нисходящие тона, гармонии… Все это необходимо учитывать при приготовлении блюд.

«Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты». Эти слова я, не подумав, обронил в письме Жерому, когда он хвастал передо мной говядиной с овощами и прочими нехитрыми нормандскими яствами — и вдруг они обрели собственную жизнь, зазвучали в стенах Версаля, и разные люди начали присваивать себе их авторство. В альбомах и тетрадях для памятных цитат стало часто появляться мое простое замечание о том, что минувшие годы изрядно обогатили нашу коллекцию вкусов, а открытие тростникового сахара и различных продуктов из него, алкогольных напитков, белых и красных вин, ванили, кофе и чая подарило нам множество доселе неведомых ароматов. Парижские повара посвящали мне рецепты, а вскоре их примеру последовали повара Рима и Лондона (мы ненадолго помирились с англичанами — впрочем, лучшие лондонские повара все равно были французами). Мне писал Руссо. Д’Аламбер посвятил моей теории отдельную статью в первом издании своей «Энциклопедии».

Больше всего я гордился тем, что отстоял картофель — американский овощ, дававший с акра земли больше урожая, чем пшеница. Он был питательным, вкусным, полезным и мог спасти Францию от голода, если бы мы начали выращивать его в достаточном количестве. Но крестьяне использовали картофель только в качестве зимнего корма для скота. Его корень по форме напоминал смертоносный паслен, и оттого картофель тоже считали ядовитым. Я видел, как мои собственные кухарки тщательно моют руки после того, как почистят клубни. Запрет парламента на этот овощ (в связи с тем, что он якобы вызывает проказу) только подлил масла в огонь, но этот нелепый миф я благополучно развенчал: целую неделю я питался практически одним картофелем, а затем попросил парижских врачей осмотреть меня и признать больным.

Зимой 1753-го Виржини вновь забеременела, и я понял, что пора готовить новые английские рединготы. Несмотря на наши волнения, Виржини выносила ребенка, и мы назвали дочь в честь ее любимой тетушки, Элен. Жан-Пьеру было четырнадцать, когда мы узнали о беременности, и пятнадцать, когда мы отправили его на лето к Шарлоту, — именно тем летом родилась Элен. От замка д’Ому до замка де Со он ехал совершенно один (если не считать кучера). Не сомневаюсь, он получил от поездки не меньше удовольствия, чем получил бы я в его возрасте. Два года назад Жан-Пьеру предложили место в нашей военной академии, но он предпочел остаться дома — к большой радости Виржини. Ему так понравилось в гостях у Шарлота, что на следующее лето он вновь попросился туда, а еще через год Шарлот пообещал свозить его в Версаль и представить первым людям государства. Именно там и случилась трагедия. Королевский вестник нашел нас с Виржини в саду: на охоте с Шарлотом и дофином лошадь сбросила Жан-Пьера на землю. Он сломал шею и тут же скончался.