Последний пир - Джонатан Гримвуд

Как-то раз я, занимаясь хозяйством, буквально на несколько минут забежал домой — мне надо было одобрить новую кормилицу для сына. Ее звали Манон, и она посмотрела на меня удивленным и смешливым взглядом — как будто прекрасно понимала нелепость мира, в котором она должна кормить грудью чужого ребенка, чтобы избавить его мать от необходимости делать это самой. А может, гримаса на ее лице была вызвана тем обстоятельством, что разговаривать ей пришлось с маркизом, пока маркиза равнодушно смотрела в окно.

Первыми в глаза мне бросились веснушки Манон. Затем — грудь, налитая молоком до такой степени, что чистая светло-коричневая рубашка туго ее обтянула. Лицо у девушки тоже было чистое, волосы соломенного цвета недавно вымыты. По всему было видно, что ей очень хотелось произвести хорошее впечатление. Но покоя мне не давала многозначительная улыбочка. Хитрая и чуть насмешливая. Будь она пряной травой, это был бы иссоп. Вино — местное белое с каменистой почвы над каменоломней. Манон заметила мой взгляд и опустила глаза, решив, что теперь ей точно несдобровать. Затем она присела в реверансе и махнула подолом юбки по пыльному полу.

Виржини чему-то хмурилась. На коленях у нее лежала раскрытая книга, но она не читала, только без конца теребила волосы на висках, отчего они растрепались. Такой она была уже несколько месяцев: черная как туча, которая вот-вот прольется дождем. Все обитатели замка, включая меня, ждали, и ждали, и ждали грозы, а та никак не начиналась.

— Пойдем со мной, — велел я Манон. — Возьми ребенка…

Она взяла Лорана и привычным движением усадила на бедро. Виржини смотрела на нас как дитя, наблюдающее за танцем осенних листьев по лужайке. Со смутным интересом, но без понимания, что движет листком.

— Моя жена больна, — пояснил я Манон, когда мы дошли до конца коридора. — Вы должны это понимать и не позволять Лорану шуметь в присутствии матери.

Девушка послушно кивнула. Когда мы спустились по лестнице и двинулись к выходу, Манон открыла рот — но вопрос рискнула задать только на улице.

— Роды были тяжелые, милорд? Простите, что спрашиваю…

Я вспомнил бледную повитуху и священника, который прибыл в замок и молча ждал под дверью задолго до того, как слуге удалось меня найти, — я рыбачил в дальнем ручье. Я вошел в спальню Виржини и обнаружил там покрытого синяками новорожденного. Его словно вырвали из лона моей жены и пинками запихали в угол.

— Простите еще раз. Я не должна…

— Она едва не умерла, — горестно проговорил я. — Он тоже.

Манон взглянула на ребенка, бодающего головкой ее бок.

— Он проголодался.

— Он всегда голоден.

Не спросив разрешения, она свернула с гравийной дорожки в сад-лабиринт. Мы разбили его, когда родился Жан-Пьер, и из года в год исправно подстригали тисовые кусты, пока они не превратились в сплошные стены с прямыми краями. Я знал дорогу наизусть, поскольку сам придумывал лабиринт, но позволил Манон забрести в тупик: там стояла скамейка для желающих передохнуть. Лоран к тому времени уже терся лицом об ее грудь и мусолил губами рубашку.

Кивнув на скамейку, я сказал:

— Покорми его.

Манон безропотно села и как ни в чем не бывало расстегнулась. Мне было видно лишь замолкшее дитя и небольшой участок розовой кожи. Я стоял и смотрел, как мой сын жадно пьет молоко. Спустя несколько минут он утолил голод, отвалился от груди и тут же проснулся. Манон провела кончиком пальца по его губам, он раскрыл рот и повел головой, пытаясь поймать палец, но вместо него нашел грудь. После кормления сосок стал цвета малины; опустошив грудь, Лоран снова откинул голову — как пьянчуга, вдоволь напившийся вина. Манон подняла его на плечо и слегка потрясла, чтобы он отрыгнул. Все это время она стыдливо прикрывала голую грудь рукой.

— Закончили?

— Он бы еще поел. Но мы можем и закончить, если пожелаете.

Поглядев на своего пьяного сына в руках Манон и нежные округлости ее грудей, я покачал головой. Она была молода, ее кожа сияла жизненной силой, мягкая и упругая, как спелый персик.

— Покорми еще.

Я сел рядом и наблюдал, как она спускает ребенка с плеча и обнажает вторую грудь. Лоран сосал уже не так жадно и в перерывах дремал. Его голова то и дело закатывалась, обнажая малиновый сосок. Припекало солнце, и в деревьях за лабиринтом пели зяблики. К нашим ногам, надеясь поживиться хлебными крошками, порхнула малиновка. Попрыгав кругами по земле и не найдя желаемого, она разочарованно улетела. Наконец Лоран насытился.

— Дай мне.

Я взял ребенка, положил его на плечо и, как она, слегка потряс: он отрыгнул воздух прямо мне в ухо. Платье у Манон все еще было расстегнуто: она потянулась к пуговицам, но я наклонился и остановил ее. Медленно и осторожно я отодвинул край рубашки, обнажив ту грудь, которую только что сосал Лоран. Сосок был малиновый, кружок вокруг него — лиловый. На самом кончике повисла капля молока: я поймал ее пальцем и поднес к губам. Затем поймал и вторую каплю.

— Орехи. Вы ели каштаны и какие-то фрукты.

— Я нашла в саду сливу… На земле.

— В следующий раз сорвите с дерева. А каштаны?

— Мама на обед готовила с ними суп.

Я запахнул ей платье.

— Хотите здесь работать?

Она кивнула.

— А где ваш собственный ребенок?

— Мама за ним присмотрит.

— Кто будет его кормить?

— Она и будет, мама то есть. У ней самой такой же младенец. По сиське на рот, как она говорит.

Манон покраснела от грубости собственных слов, но я махнул рукой, и она успокоилась.

Итак, дело было решено. Манон станет каждый день приходить в замок, кормить Лорана и убирать в детской. Я рассказал, что мне нужно: чтобы сын был доволен и сыт. Кормить его надо грудным молоком и овощными пюре — из овощей с обнесенного стеной огорода. Всю ответственность за его воспитание с моей жены необходимо снять. Манон отвечает непосредственно передо мной. Работать пусть начинает сегодня же, сейчас же.

Она вновь сделала реверанс и забрала у меня сына. Я велел Манон найти экономку и рассказать ей о нашей договоренности, затем послал за конюхом и приказал ему найти в деревне мать Манон и все ей объяснить.

Прошло еще три или четыре года, и моя любовь к Виржини распалась на ветхие лохмотья: причиной тому были ее постоянные слезы и мой гнев на себя за собственную беспомощность, неспособность помочь ей или хотя бы понять причину ее горя. У нас была Элен — теперь уже восьмилетняя дочь, почти полная копия матери — и подрастал наследник. Мы полностью восстановили замок, и наши владения еще никогда не были так прекрасны. Посреди террасы журчал итальянский фонтан, по лужайке, раскрывая хвосты и гордо раздувая грудь, гуляли величественные павлины. Сам король со свитой приезжал в гости: за неделю они опустошили наши закрома и леса, а однажды прогнали кабана прямо по пшеничному полю, безнадежно испортив урожай. Чтобы задобрить крестьян, они щедро сыпали серебром.