Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

меня обратили к плачу печальному и милосердному. Но скажи, обратясь ко времени сладостных вздохов, – зачем и как допустили вы любовь и узнали опасные желания?» Грех, казнимый в этом круге Ада, Данте осторожно называет dubbiosi disiri – сомнительные, опасные желания.

В ответ он слышит повествование, окончательно лишившее его сил. После знаменитых слов – «нет большей скорби, чем вспоминание счастливого времени в несчастии, и это знает твой учитель» – Франческа рассказывает о том, как ее соблазнила книга о Ланселоте. Предшествующее этому упоминание Вергилия не случайно: страх греховного опыта подходит все ближе к Данте, и мантуанец этими словами как бы включается в орбиту невольного греха, хотя формальный смысл сказанного и был другим. Данте услышал от Франчески то, что он мечтал услышать в молодости – историю того, как страсть «оживает» через текст. Стихи Vita Nuova, по замыслу молодого поэта, должны были уподобиться роману о Ланселоте и зажечь страсть в той, к кому они были обращены. Этого не произошло, стихи «окаменели» в куртуазном трактате, каким стала Vita Nuova. Однако волей своей донны флорентиец получил дозволение подняться на небо, спустившись вначале в преисподнюю и увидев несчастных духов, которым он когда-то, в молодости, мечтал уподобиться. Слушая рассказ Франчески, Данте видел то, о чем он некогда мечтал и что не сбылось. Но именно тогда его окончательно поразил страх: Данте воочию убедился, как близко он был к падению в Ад. Не будет особым допущением предположить, что, произведи Дантовы сонеты соответствующе впечатление на Беатриче при жизни, они оба оказались бы в первом круге Ада, в полном соответствии с высшей справедливостью – Беатриче была замужем, а флорентийские нравы были круты. Можно также вспомнить свидетельство Боккаччо, с негодованием отвергнутое моралистом Бруни, идеализировавшим облик Данте в соответствии с суровой моралью республиканского Рима[49].

Дослушав рассказ, Данте «от жалости лишился чувств так, словно умер, и упал, как падает мертвое тело». К кому странник испытывал жалость – к несчастным любовникам или к себе самому? Флорентиец, бесспорно, был тронут этим рассказом, но его скорбь порождена была не абстрактным для него несчастием Франчески да Римини и Паоло Малатесты, убитых Джанкотто, синьором Римини около 1283 года, но той реальной для его воображения опасностью, которую он счастливо избег. Встретив на изломе адского пространства свое первое отражение, Данте потерял сознание, угадав в возникшей среди темно-пурпурного воздуха тени образ своей возможной судьбы, своего двойника, казнимого за грех, от которого сам Данте был спасен небесной волей.

Сценой для следующего эпизода служит адский город Дит с его объятыми пламенем гробницами, где казнятся еретики. Дит для Данте – инфернальная Флоренция: с трудом преодолев его запретные стены, путешественник встречает тени двух своих знаменитых соотечественников, представителей враждебных партий, и слышит пророчество о своей грядущей судьбе[50].

Блуждая среди величественных огненных саркофагов, Данте высоким, изысканным слогом обращается к Вергилию с просьбой разрешить ему увидеть обитателей этих гробниц: О virtu somma, che per li empi giri mi volvi – «О высшая добродетель, ты, кто сквозь безбожные круги меня направляешь…». Возвышенная речь флорентийца, античный мрамор гробниц задают интонацию всему последующему диалогу, направляя его в цветистое русло придворной вежливости. Путешественника величественным, громогласным, трубным голосом окликает обитатель одной из огненных гробниц: «О тосканец, что сквозь город огня живой держишь путь, так говоря скромно, помедли здесь немного. Твоя речь обнаруживает, из какого благородного отечества ты происходишь, которому, пожалуй, я был слишком докучлив». В речи этой тени не слышно интонации страдания, она окликает величественно и властно, сразу же указывая причину, побудившую ее вступить в разговор, – Данте расположил к себе адского духа скромностью своей речи – cosi pariando onesti, и своим происхождением – грешник угадал в путешественнике флорентийца. Но, дав понять это своему будущему собеседнику, дух не забыл самодовольно и небрежно прибавить о себе: «…пожалуй, я слишком тяготил наше отечество». Эти слова задают тему всему следующему разговору – он будет касаться судьбы политика во Флоренции. Тема эта, болезненная для обоих, не была подхвачена на лету будущим флорентийским приором – Данте не догадался, кто обратил к нему столь величественную речь, и поспешил скрыться за спиной Вергилия, отвернувшись от страшной тени.

Вергилий резким окриком заставляет Данте обернуться и объясняет, чья тень медленно, но неумолимо поднимается из пламени, угрожающе нависая над странниками. Флорентиец «вонзает взгляд» в тень своего великого соотечественника, что «возносилась грудью и челом, словно бы имея к Аду великое пренебрежение». Презрение к Аду Фарината выражает не словом или взглядом, как то изобразили бы романтики, но своим действием, механическим и неумолимым, тем, что el s’ergea – он возносился. Данте и Вергилий с удивлением наблюдают за этим адским «вознесением», и мантуанец, словно бы обучая Данте правилам приличия, бросает фразу: la parole tue sien conte – «да будут слова твои кратки и красивы». Странник почтительно приближается к гробнице, и Фарината, quasi sdegnoso – «почти высокомерно», спрашивает Данте, кто были его предки. Тот, следуя совету своего вождя, дает обстоятельный ответ и этим провоцирует Фаринату на очередную демонстрацию высокомерия, ставшую для тени последней: твои предки «жестоко были враждебны мне и моим ближним и моей партии, так что два раза они были изгнаны». Слова показались слишком оскорбительными, и Данте, забывая все приличия, дает гордецу желчный ответ: «Хотя они и были изгнаны, они вернули все сполна и один и другой раз, но ваши не овладели хорошенько этим искусством».

Своим ответом Данте разрушил возникшее в начале диалога «соотношение сил»: тень Фаринаты словно бы уменьшилась, а путешественник, напротив, гордо поднял голову. Отбросив приличия, они оба заговорили о том, что больше всего занимало их мысли, – они заговорили о своей судьбе. Еще одно гордое слово Фаринаты, и речи флорентийцев превратятся в перебранку, вновь оживут политические страсти, не отпускающие обоих собеседников даже в Аду. Однако конфликта не происходит – на сцене возникает еще одна тень, прервавшая разговор флорентийцев и тем самым давшая возможность охладиться их пылу. Тень Кавальканти – полная противоположность Фаринате: она не «возносится грудью и челом» над гробницей, но показывается лишь «поднявшейся на колени» – in ginocchie levata. Ее «подъем» столь же убог, сколь гордо «вознесение» другой тени.

Возникнув, Кавальканти меняет направление беседы своим странным поведением и не менее странным вопросом, приоткрывающим перед читателем нечто очень существенное для понимания Дантова замысла. Разговор о политических судьбах флорентийцев заставил Кавальканти привстать со своего огненного ложа и узнать судьбу другого флорентийского поэта и политика – своего сына Гвидо. Не увидев