Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

Высшей Силе не сказано ни слова – ее нет вовне, она – в самом человеке, в его воле к познанию.

Дантов Улисс – гностик, или же предвестник ренессансных неоплатоников. Однако сказанное им грешит «пагубной самонадеянностью»: говоря о воле к знанию, он промолчал о той силе, что организует, структурирует это знание – о высшем интеллекте, или, если угодно, о Боге. Для грека знание осязаемо, вещественно, материально, оно воплощено в видимую форму неведомых стран, где обитают не люди, но души, ибо эти страны – области царства мертвых. Провозглашая принцип «все в нас самих», Улисс почему-то выносит вовне знание, заключая в себя лишь познавательную силу. В этом смысле путешественник профанирует знание, он лжепророк.

Однако речь произнесена, и капитан с соблазненной им командой, которой теперь не страшны и адские мучения, отправляются на поиски неизведанного. Странники уподобили весла корабля крыльям и отдались «безумному полету» – il folle volo. В этих словах скрыт особый смысл: безумие этого полета заключается не столько в нарушении путешественниками высшей воли, сколько в том, что путешествие это – полет фантазии, пустое мечтание. То, что Улисс описывает далее своему собеседнику, все меньше похоже на реальность – грек погружается в причудливое сновидение, под конец превращающееся в кошмар. Ужас этого сна в том, что, когда сновидец очнется, он окажется в Аду.

Пять раз зажигался и гаснул свет луны, прежде чем странники вышли «на высокий путь», где перед ними предстала огромная черная гора, возвышающаяся над водами. И тут происходит стремительная и трагическая развязка эпопеи: «Мы почувствовали облегчение и быстро обратились к слезам, ибо с новой земли родился вихрь и обрушился на переднюю часть корабля. Три раза он совершил оборот в воде, а на четвертый поднял корму вверх, и нос ушел вниз, как пожелал Другой, после чего море скрыло нас». Переход от радости при виде неведомой земли к скорби и страху в словах Улисса совершается очень естественно, без драматизма, как нечто само собой разумеющееся; катастрофа описана сжато и формально. Тем более странными кажутся слова com’altrui piasque – «как пожелал Другой». Некая таинственная сила по своему произволу обрекла путешественников на смерть, уподобив их куклам, уложенным кукольником в сундучок после окончания представления. Улисс не счел необходимым уточнять, что это была за сила – Данте понял его. Впоследствии флорентиец своими глазами увидит эту гору и достигнет ее, ибо виденный Улиссом горный пик – это гора Чистилища. Грек достиг пределов «мира без людей», однако вынужден был в этих пределах остаться[54]. Таинственная сила, пожелавшая утопить Улисса у самой цели его странствия, предстает перед Данте в первой песни Чистилища – Вергилий опоясывает флорентийца тростником, com’altrui piasque – «как пожелал Другой». Смиренный Данте оказался благословлен той силой, что наказала самонадеянного грека, и этим лишний раз подчеркивается параллелизм обоих путешествий и их различный финал.

Данте как автора «Божественной комедии» вряд ли можно назвать смиренным, однако и «пагубная самонадеянность» была им сурово наказана в лице Улисса. Какой же из этого следует вывод: кем в действительности Данте мыслил себя – пророком, первопроходцем, сверхчеловеком? Данте убежден, что его способность была дана ему как награда или как милость, и, следовательно, она не была ему изначально присуща. Кавальканти или Улисс в его глазах были «посягающими на запретное», ибо и тот, и другой мыслили мощь разума лишь как ничем не обоснованную человеческую волю или же прирожденный талант. Мне приходит на память одно остроумное замечание относительно того, что флорентиец единственным правильным источником дохода полагал награду[55]. Когда речь идет об «интеллектуальной прибыли», эта мысль мне кажется абсолютно справедливой. Мощь разума можно «заработать», служа Высшей Силе, и получить от нее в награду некие творческие способности, намного превосходящие способности обычного человека. Разница между Улиссом и Данте – во взглядах на источник интеллектуальной мощи, и «ритуальная ошибка» грека, решившего искать знание за морями, а не в самом себе, проистекает именно от этой «незаслуженности», а следовательно – и ложности обретенного знания.

Однако нельзя сказать, что Дантово осуждение Улисса высокомерно: в образе грека он различал свой опыт, свои сомнения в праве претендовать на награду, позволившую увидеть области иного мира и принести их описание в мир земной. Самонадеянная речь Улисса – сладкий грех: самого флорентийца одолевали сомнения – вспомнить хотя бы его колебания и страх перед путешествием, с трудом развеянный Вергилием. Данте осторожен – он прощупывает тропу, прежде чем вступить на нее, опасаясь провалиться в пропасть. Осторожность эта была чужда греку – он смело, не задумываясь, пустился в опасный путь и погиб, – и в его гибели не было трагизма.

Есть еще нечто, что усугубило грех Улисса – он отправился в путь по своей воле, ради радости чистого познания, его не понуждала рука необходимости, столь хорошо знакомая Данте. Воля к знанию для грека – бесполезное детское любопытство или же болезненная страсть, властно гнетущая душу: в обоих случаях его посягательство на запретное не оправдано высшей необходимостью, а потому – дерзость. Эта двойственность – знание как необходимость и знание как страсть – очень точно схватывает различие между ренессансным миропониманием и картиной мира флорентийца. Данте порождающей силой знания видит судьбу, а Пико делла Мирандола и новые неоплатоники – страсть. Оба эти взгляда равно далеки от нашего понимания побудительных причин знания, однако именно они создали наш мир таким, каким мы его видим.

Данте оказался чужд предугаданным им идеям Возрождения, и созданный им образ «ренессансного грека» для него остался лишь мнемоническим знаком «ритуальной ошибки», совершенной человеком на пути к знанию. Раздвоив тень Улисса адским пламенем, флорентиец сжег в этом огне последние сомнения, терзавшие его в пути, и уверился в своем спасении. Его путь – дорога истины, а не полет фантазии, il folle volo, разбивший челн его двойника о недоступную скалу Чистилища.

О знаменитом эпизоде Уголино сказано достаточно, а быть может, даже слишком много, чтобы вновь обращаться к детальному анализу скорбной речи пизанского правителя[56]. Рассказ Уголино – один из наиболее страшных и натуралистических эпизодов «Комедии», и в то же время – наименее «психологически достоверный». Данте, с анатомической беспристрастностью Средневековья говорящий об адских духах, вдруг делается удивительно сентиментальным и высокопарным, словно бы заимствуя речи пизанского мученика из французского воспитательного романа. Если во всем следовать принятой интерпретации этой сцены, то мы вынуждены признать, что перед нами – первая мелодрама, щедро украшенная театральными ужасами и неправдоподобной благородностью речи. Неправдоподобность и театральность рассказа не могут