Белая Согра - Ирина Богатырева

– И чё, сыскали?

– Сыскали. Да не сразу. Она сперва положена была не так, чего ли. У йих там двое двери-то, и они сначала поло́жили над этими, а потом над другими, видно, он не выходил в эти, а в те выходил. У них две избы и двое дверей, одни, знашь, выходят из зимней, другие из летней.

– Но, ясно.

Зашёл обратно в комнату. Сквозь полуприкрытые веки, сквозь прыгающие лучи света в ресницах – Жу глядит. Правда, мужчина. Молодой. Высокий. Совсем молодой парень, чуть старше Жу. В трениках, в майке. На Жу не обращает внимания.

– Положили, а я Гале-то говорю: «Слушай, Галя, – говорю, – дак вы всем-то звоните, по всем-то, знашь, позвоните – на Пакшеньгу, позвоните, знашь, да в Долматово, может, он ведь тут, напрямую-то близко!» Мы вот на Уфтюге рубили лес, на речке рубили, дак слышно, как Шокша-то рубила тож, слышно, как пилы работают! Напрямую-то – оно же слышно!

Остановился у умывальника, спиной к Жу. Падает в раковину вода. Умывается, фыркает. Открывает ящик над раковиной, ищет что-то. Закрывает. Что-то делает руками у лица. Жу понимает – бреется. Стоит перед зеркалом, смотрит сосредоточенно перед собой. Голоса в кухне, шорохи, запахи еды. Ему ничто не мешает.

– Так и чего с парнем-то? – Ольга спрашивает с набитым ртом.

– Нашёлся. Сам вышел, это самое. Ягоды сдал.

– Через месяц?!

– Но, через месяц. Он сначала блуждал-блуждал, весь иссох… а это дело-то было к осени… Так вот он бруснику пришёл на Пакшеньге сдал. Он сам не знает, где он, чей он и где. А они в Долматово позвонили, в Игнатовку позвонили, на Пакшеньгу позвонили… «Был парень!» – «Был!» – «Какой?» Они: «Был, знашь что, с корзинкой. Ягоды сдал. А потом его не стало». Ну вот, они и поехали туда и его нашли.

Он бреется, а Жу потихонечку привстаёт. Тихо-тихо, чтобы не выдать себя. Хочет увидеть его отражение в зеркале. Хоть раз увидеть его лицо.

– Его привезли, он не соображал сначала. А потом ужо начал немножко, знашь, помнить. У ё спрашивали: «Что было-то? Ты как жил?» – «Да вот, – говорит, – я не знай. Помню, что за реку переходил. А больше, – говорит, – ничего не помню».

Ещё чуть-чуть – но он наклоняется к раковине. Плещет на лицо воду, фыркает. Жу замирает. Не дышит. Но он не оборачивается. Тянется к полотенцу. Сразу в него. Вытерся. И опять в зеркало.

Жу резко подтягивается на руках, тянет шею. И застывает, как есть.

А он вешает полотенце – и уходит. Просто растворяется за печью. Спокойный. Уверенный. Он дома. Он здесь хозяин.

И ничего, что отражения в зеркале нет. Это бывает. Это ничего.

– И опять ведь травина помогла, – не то спрашивает, не то поддакивает Ольга.

Включается чайник. Принимается шипеть деловито.

– А с какими словами они её клали-то?

– А вот не знаю, они там вот сами что-то… звали кого-то.

– Ох, баушка, ты прям, не знай…

– А я говорю Гале-то: «Ты бы, знашь что, спросила. Как они ложили-то». А она, говорит: «Ну, Маруся, они не говорят, а я вот так да и подслушала».

– Дак и чё?

– Вот, Галя слышала: «Леший согорной, гони, – говорит, – парня домой». Серёжу. Звали так его – Серёжа.

– Это надо сказать, когда травину ложишь?

– Но. Когда ложишь, вот в то время говорят.

– Мм… – тянет Ольга с полным ртом. Шуршит конфетной обёрткой. Чайник, откипев, выключается.

Жу лежит, вытянувшись, одеяло до глаз. Вставать не хочется. Дышать не хочется. Жить… Всё вернулось и навалилось. И согра. И пустота. Жуткая. Раз того, кто берёг тебя. Раз того, кто был лучше тебя, интересней тебя, во всём, во всём круче тебя – раз он там, а я здесь. Остался на болоте. Не вышел. Как жить без тебя? Зачем? И где, где, где, скажи мне, теперь искать тебя?

Они скажут: не было. Они скажут: ты всё выдумала. Станут опять лечить.

О, нет…

Жу закрывает глаза.

– Леший согорной, гони его домой. Леший согорной…

Губы сами шепчут. В тишине каждое слово – маленький взрыв. Маленькая гибель чего-то такого же маленького. Как я. Как ты.

В следующий раз Жу открывает глаза и прежде, чем о чём-то подумать, встаёт, идёт к умывальнику. Ноги ватные. Кожа горит. После бани комариные укусы чешутся. Но Жу не до этого. Из зеркала смотрит отражение, опухшее, равнодушное. Чужое. Жу трогает лицо руками. Лицо то же – и не то. Нет силы, воли. Другое лицо, кукольное, женское. Всегда была красивой девочкой. Банты, косички. Мама так любила косички.

Ненавижу!

Распахивает ящик. Роется. Под руку подныривают ножницы, маникюрные. Жу вспоминает, как вгрызались они в гущу волос, – и отбрасывает. Толку нет, только дерут.

Вот что мне надо – бритва на полке. Та самая. Которой хозяин брился.

Старый станок, но ещё острый. Бреет хорошо. Прядь за прядью. Полоса за полосой. Всё ещё длинные, всё ещё густые, волосы падают в раковину. Собрать? Потом сложнее будет. Жу вынимает волосы, кидает в ведро. В зеркале – залысина над виском. Лицо открывается – уже не такое круглое, не такое бабье. Почти то самое лицо. Почти его.

Но чем выше – тем сложнее. Чем гуще волосы, там хуже бреет старый станок. Жу злится. Рвёт. Под пальцами тёплое: кровь. Плевать. Жу не чувствует боли.

– Леший, – губы шепчут сами. – Леший согорной. Гони. Гони брата. Гони домой. Леший. Согорной. Гони. Брата. Леший. Домой.

Волосы отступают, открывая белый, гладкий череп. Как земля, как изначальное яйцо. Глаза смотрят в глаза. Не отвлекаясь. Не мигая.

– Леший. Согорной. Гони. Его. Гони брата моего. Гони. Его. Домой.

– А волосья-то сжигать надо, знашь, это самое…

Жу кажется, что во сне. В белёсом сне всё такое же белое, как и днём. Но открывает глаза – в комнате солнце. Яркое, слепящее. Окно нараспашку, и слышно, как поют птицы, кричат по деревне петухи. Что-то праздничное есть во всём этом, освежённое и радостное. Жу лежит и боится пошевелиться, чтобы не спугнуть.

– В печке прям, знашь. Чтоб голова не болела. Как сострижёшь, туда.

Нет, не снится. Манефа склонилась у печки, в открытом устье ворошит уголья. У ног – ведро. Выгребает золу.

– Хорошо, – говорит Жу. Кажется, что говорит, на самом деле еле ворочает губами. Горло ссохлось. Губы тоже. В голове ещё сумрак и ни одной мысли. И холодно. Непривычно холодно голове. Жу проводит по ней ладонью – гладкий череп слегка колется. Ссадины ноют.

Манефа закрывает устье, встаёт, не глядя на Жу, шоркает тапками во вторую комнату. Слышно – перебирает там что-то, звенят склянки.

Возвращается с пузырьком.

– На-ко, помажь. Быстро затянет, само это.