Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов

дела — пора и в путь! Я поднимаюсь со стула. Алексей Павлович вздыхает, глядя на меня. Аптон Григорьевич сидит — ему хочется послушать пьесу, он сам пишет что-то для театра. Делая мне знаки глазами, он ближе к кровати придвигает свой стул и спрашивает:

— Пьеса, надо думать, историческая?

— Четырнадцатый век, дружок!

И хохочет.

— Актеры язык сломают, ежели пьеса пойдет! У меня действующие лица но тому времени говорят. Вот, слушайте. Борисов, сиди смирно! Никуда я не пойду, бог с ними, с делами! Лень подниматься, а лучше вам почитаю. Да но вертись ты, Борисов! Больше того, что есть, не вырастешь! Так вот, ребятки, слушайте внимательно: действие первое...

Читал он это действие не менее часа, а когда кончил, изрядно утомившись, спросил, каково наше мнение. Хорошо воспитанный, деликатный Антон Григорьевич сказал, неподдельно страдая от своей откровенности:

— В зрительном зале, Алексей Павлович, никого, ни души! Все домой убежали, Алексей Павлович!

— С чего ж они так? — хохотнув, спросил Чапыгин.

— Со скуки, ничего не понять, никакого действия. Скука. Это еще хорошо, ежели публика просто уйдет, — опа может деньги обратно потребовать!

Алексей Павлович отложил тетрадь, задумался. Он был, несомненно, огорчен: отзыву Ульянского он верил, да и как было не верить тому, что и сам смутно чувствовал. Кроме того, Ульянский не был одинок в своей оценке -так же рассуждали и все другие слушатели этой хотя и талантливой, но абсолютно лишенной сценических достоинств пьесы.

— Значит, скучно? Это недостаток серьезный, скука — она рак. Там, где скука, там смерть, понимаю... Кстати заметить, пишу не для театра, а для чтения, но все же подумываю и о постановке на сцене... Чем черт не шутит, пока господь-бог спит!..

Посмотрел на нас, ожидая слова или хотя бы улыбки...

— А ты, Борисов, тоже скучал?

— Скучал, Алексой Павлович. Может быть, оно и гениально, по скучно и ничего не понять — язык у вас четырнадцатого века, что ли, сами сказали...

Алексей Павлович торопливо поднялся с кровати, стал одеваться. Оп заявил, что все же решил уйти часа на два но одному важному делу. Мы поблагодарили за внимание, извинились и ушли, чувствуя себя нехорошо, словно это мы написали скучный первый акт пьесы, словно мы виноваты в том, что откровенно высказали наше мнение.

— А ты как думал — мы виноваты, само собой, — сказал уже на улице Ульянский. — Надо было молчать, что мы понимаем, ну что? Ничего мы не понимаем, да еще в четырнадцатом веке. А Чапыгин —он художник, сила. Смотри, как за живое у пего взяло!

Фас и профиль

Меня всегда удивляли и удивляют те интеллигентные люди, у которых дома нет книг. Они даже редко читают, ссылаясь на сильную занятость на заводе или в учреждении. Однако люди эти подолгу сидят за газетой, запоем смотрят все, что им преподносит убийца досуга — телевизор... Не могу постичь, как можно (да и можно ли) жить без книги, как можно нс приобретать хоть изредка книгу...

Не назову известной фамилии человека, у которого в его кабинете стоит невысокий, невместительный шкаф, а в нем книги — сочинения самого хозяина, все книги на русском и иностранных языках. Если бы человек этот не был мною уважаем и даже любим, я с нажимом на каждую букву сказал бы: «Так тебе и надо!»

Из семей интеллигентов книга перекочевывает в семьи рабочих и людей интеллигентского труда (что еще не делает их интеллигентами!). В лавке писателей в доме № 66 по Невскому проспекту я часто встречаю скромно, даже весьма скромно одетых людей (не моложе сорока — пятидесяти лет), которые регулярно покупают книги. У одного такого покупателя всегда в спросе одна группа авторов, у другого — своя, и они приходят, спрашивают, просят и даже умоляют отложить, известить открыткой; один умилительный человек даже номер телефона своего оставил и слезно молил звонить ему в любое время суток, хоть ночью, но удружить ому, оставить вот эту книгу...

Среди редких покупателей-собирателей есть фигуры забавные. Один из них, пенсионер, несколько лет подряд коллекционировал почтовые марки. Занятие кропотливое, требующее времени и денег. И денег немалых.

Года два назад он сказал мне, что с марок переходит на книги.

— Буду коллекционировать книги, как вы на это смотрите?

Я неодобрительно посмотрел на выражение «коллекционировать книги», и в форме нелюбезной, но весьма помогающей понять разницу между коллекцией и библиотекой, прочел коротенькую лекцию внимательно слушающему меня филателисту. По его просьбе составил список в сто книг, которые следует приобрести в качестве фундамента будущей библиотеки.

Прошел год. Встретил бывшего филателиста в просторном квадратном зале почтамта.

— Снова к маркам вернулись? — спросил я.

— Нелегко отделаться от них, — конфузливо сообщил он. — У меня сотня альбомов, нужно время на то, чтобы продать их. Здесь, в почтамте, вся паша марочная публика время проводит, здесь мы свидания назначаем, меняем и продаем. Рублей на двести уже сбыл. А какие у меня книги...

Пригласил к себе — хоть на минутку, только взглянуть!..

— А вы читаете книги? Или всего лишь одну страсть заменили другой?

Он ничего не ответил, — кажется, обиделся даже. — Хороший знак, — подумал я. Дома у него одна стена в большой комнате была вся заставлена стеллажами. Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Лев Толстой, Чехов, Бунин, Куприн, Бальзак, Стендаль, Диккенс, Гюго...

— На чтение потянуло, да с какой силой, — сказал он тоном скорее жалующимся, чем только констатирующим. — Была война, — не до книг, все четыре года воевал, три ордена, три медали имею. Потом пять лет в нетях — то да се, а марки собираю с юных лет. Моя коллекция одна из лучших в Ленинграде, а, может быть, и не только в Ленинграде.

Все чаще встречал его в книжных .магазинах, иногда помогал ему доставать «дефицит» — книгу, за которую покупатели готовы были подраться.

— Первый раз в жизни Бальзака читаю, — не то похвастал он, не то извинился за этот первый раз. — Потом на Диккенса перейду. Пятилетку чтения составил, одобряете?

— А выдержите? — с откровенным недоверием произнес я. — Трудно и даже неинтересно читать только одного какого-нибудь писателя. У Бальзака много романов, надо перебивать чтение другим автором.

— С карандашом в руках читаю, —продолжал он, не слушая меня. — Ничего! Идет!

Месяца три спустя