Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов

увидел я его в зале почтамта, он стоял в очереди к тому окну, где по какому-то поводу штемпелевали конверты. Публика в очереди была возбуждена, говорлива, празднично настроена. Мой знакомый, тот, что читал Бальзака и Диккенса, отвел глаза в сто-року, заметив меня. Я помог ему в его предположении, что и я не вижу его. Не будучи ни в какой мере Шерлоком Холмсом, но ни в чем не уступая доктору Ватсону, я все понял, и для того, чтобы проверить свои соображения, пришел на почтамт на следующий день: мой коллекционер книг сидел в группе записных филателистов и что-то показывал им. Не книгу, конечно.

Видел его и в книжных магазинах — он продавал Бальзака. Стендаля, обещал принести Виктора Гюго и Мериме.

Так закончилась недолгая эпопея коллекционера книги.

В прошлом году я познакомился с человеком, собирающим книги только о приключениях и так называемую научную фантастику. Он ничего другого не читает, ничего другого не приобретает. Дома у него более двухсот томов и томиков модной сейчас беллетристики отечественного и заграничного производства.

Это та библиотека, которую не будешь перечитывать, за исключением Уэллса, Брэдбери, Кларка и еще двух трех талантливых сочинителей. Но все же авторы подобных романов и рассказов, и русские и иностранные, чем-то притягивают, их хочется, как говорят студенты, хотя бы «по диагонали» быстренько прочесть. И — второе НО: больше к ним уже не потянешься, за исключением перечисленных мною больших талантов. У Брэдбери и Уэллса есть люди, характеры, а не только и просто действующие лица, участники повествования, значки и кнопки сюжета.

...Есть и такая порода собирателей книг, которую я ненавижу, — таких, будь на то моя власть, нещадно наказывал бы.

— Зайдите, Леонид Ильич, взгляните на мою личную библиотеку (эта порода книжников ие скажет «домашняя», а именно «личная», словно библиотека —это учетно-личная карточка, выданная военкоматом), — предложил мне один гражданин.

Смотреть книги пойду куда угодно. Взял этот гражданин меня под руку и привел к себе. По дороге он хвастал недавним приобретением: цветные стекла в шкафах и стеллажах.

— Чтобы книги не пылились, — пояснил он, хотя и так было ясно, зачем понадобились стекла, да еще цветные.— И еще попрошу вас оценить польскую мебель в моей проходной комнате, — она, моя проходная комната, стала культурнее на вид, не правда ли?

От этого мещанина (классического, законченного) припахивало нэпманом, да и внешность его была под стать его разговору: двойной подбородок, брюшко, пышные усы, бабьи глаза с поволокой и — запах духов, точнее, парикмахерской, запах густого настоя, наглый запах, Я уже ругал себя за то, что согласился «посетить» этого человека с его «личной» библиотекой.

Кстати, я знавал одного непобедимого уже мещанина, который хвастал тем, что у него есть «личная жена». Нс выдумываю!..

Было чем похвастать тому, с библиотекой: полный комплект мемуаров и беллетристики издательства «Academia», некоторые книги были поставлены титулом к стеклу, — подходи и читай, и не корешок, а самый соблазн...— у меня, дескать, не как у других, я человек передовой и щедрый.

Шкаф заперт. Хозяин открывает его иногда. Показав все свое богатство (книг старых, редких нt было вовсе: были книги трудно добываемые и, как говорят книжники-пижоны, cпекулянты и коммерсанты, — «качественные»), yе вытерпел, чтобы на прощанье не сказать:

— Это мое золото, Леонид Ильич, — я не дурак, знаю, во что деньги вкладывать... Думаю, что вот эти два шкафа, —оy кивнул в сторону «Академии», — всегда будут в цене, не так ли? Да вот, — спохватился он, — «Петербургские трущобы», как думаете, сколько мне за них предлагают? А сколько я платил сам? Ага, видите! Есть выгода, а? В двадцать раз дороже. Что ни говорите, а книга выгодный товар.

Очень много подобных гадов в Ленинграде, и с каждым месяцем мы видим их все чаще и чаще, они скоро станут книжниками-книголюбами «модерн».

Когда умирает хороший, умный человек и после него остается библиотека, — ее почти всегда продают его родные.

Когда умирает собиратель-коммерсант, рыночная душа — библиотеку его, как я наблюдаю, не продают. Куда она девается, неведомо. Наверное, наследники берегут ее «на черный день».

Отвратительное племя...

...Стали злоупотреблять словом «товар» в применении к книге. Книги, конечно, товар, но — только очень недавно «Анну Каренину» и, скажем, к примеру «Мертвые души» стали называть товаром заведующие магазинами, киосками и даже в библиотеках.

— Еще не прибыл товар, — говорит продавщица в книжном магазине.

— Товар ожидается завтра, — ответят вам, когда вы спросите Хемингуэя или Томаса Манна. — Не возьмете ли какой другой товар?..

— Прислали неходовой товар, — вздыхает продавец в киоске, расставляя книги на полочках. — С таким товаром плана не выполнишь...

— Вон у нас сколько товара, видите! — хвастливо обращается ко мне молодой библиотекарь — девица, только что окончившая библиотечный институт.

Еще год назад говорили КНИГИ, но никак не ТОВАР. Замена пугающая, оскорбительная.

Блокада

Город, на себя не похожий. И не то страшно, что фашисты обстреливают районы и бомбят с воздуха, — не то страшно (говорю о себе и от своего лица), что дают кусочек хлеба размером чуть больше спичечного коробка, и не страшно даже отсутствие воды и света.

Страшно другое: жизнь выбита из ритма духовного.

Нарушен ритм интеллектуальный.

Фашисты, возможно и наверное, предусмотрели и это, и даже в первую очередь.

Произошло нечто страшное с моим сознанием — я изменил себе, я предал себя самого. Я беру двадцать—тридцать книг и несу их в лавку писателей. Полученные деньги немедленно отправляю в Галич, куда эвакуировались мои жена и дочь.

Мпе жаль книг?

В том и состоит самопредательство, что книг не жаль. Психика поставлена на голову. Тоскуешь по чтению, но еще сильнее тоскуешь по всем явлениям мирного времени. Подло чувствуешь себя, когда более или менее сыт, — такие дни бывали, их можно сосчитать и вспомнить, где именно кормили тебя супом, кашей, к обеду давали сто — сто пятьдесят граммов хлеба. Это только к обеду! А у тебя оставалась «твоя пайка»...

Книг не жаль (ТОГДА — сегодня страшно жаль),— жалеешь, что мало таких книг, за которые дают побольше. Страшно вспомнить, что именно продал я первый год блокады.

Мне говорят: зато вы остались живы. Но ведь я ничего не получил за книги, что можно было бы съесть, — НИЧЕГО! Только деньги, а их не съешь, на них НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ БЫЛО