Собиратель миров - Илья Троянов

— О тебе все спрашивают, где ты, что с тобой. Что мне говорить людям?

— Ты что, не поняла меня?

— Я не могу смотреть в лицо соседям.

— Замолчи же наконец.

— Ты все время сидишь тут, со своей бумагой и перьями, почему ты не выходишь, даже когда к нам приходит гость?

— Потому что у меня есть занятие получше.

— Да будут прокляты твои писания. Ты ни на что больше не обращаешь внимания. Ты променял семью на буквы. И это называется замечательным изобретением, которое превращает людей в отшельников, одиноких среди людей?

— Ты ничего не понимаешь, ты — ослица. Я всегда должен был записывать только то, что мне диктовали другие. Это были сухие письма, безотрадные письма. Прошение, передача прав собственности. Я формулировал их искусно, как только мог, порой немного украшал, но всегда оставался рабом чужих намерений. Я умнее этих клиентов, а был вынужден записывать их бестолковые речи. Теперь все меняется. Все уже изменилось. Неужели ты не понимаешь, как это важно?

48. СЫН ШИВЫ

Упаничче выждал, пока чуть не стало слишком поздно, чтобы открыть своему шишиа самое важное из того, что он вообще мог открыть чужаку. Он дождался Ночи Шивы, когда дух Бёртона от долгой бессонницы выгнулся эллипсом. Он дождался, когда окончатся чествования бога. Они возвратились в храм, после того как пронесли Шиву по трем холмам, собирая пожертвования всякий раз, когда опускали паланкин. Процессия не была единой в своих чувствах. Носильщики решительно сжимали шесты, юноши забывались в кружащемся танце, сборщик пожертвований использовал любые методы, чтобы заставить людей раскошелиться, даже грубоватые шутки. Он истекал потом, словно конферансье, измотанный, но наслаждающийся своей ролью; прочие верующие двигались по кругу вокруг носилок во все сгущающемся экстазе. Гуруджи уже приготовился ко сну. В белой нательной рубашке и пижаме. Вы слышали когда-нибудь об адвайте, мой шишиа? Он это сказал так, что Бёртону сразу представился митхайвалла, протягивающий новую сладость. Интонация была обманчива, к этому он уже привык, серьезность идет следом, на цыпочках. Адвайта означает «недвойственность». Послушайте меня, мой шишиа, и скажите потом, доводилось ли вам слышать мысль сильнее. Согласно адвайте не существует ничего, кроме единственной реальности, чье имя несущественно — бог, бесконечность, абсолют, брахман, атман, как мы пожелаем ее назвать. У этой реальности нет ни единого атрибута, которым ее можно было бы определить. На любую попытку описать ее мы должны отвечать: нет! Мы можем сказать, чем она не является, но не то, чем она является. Все, что кажется бытием, мир нашего духа и наших чувств, не что иное как абсолют под фальшивой концепцией. Единственное, что существует под этим потоком фантомов нашего Эго — истинная самость, единственное. Тат твам аси, говорит адавайта, ты есть то! Поэтому, мой шишиа, и это последнее, что я вам скажу, прежде чем мы уляжемся спать, любая мысль, которая сеет раздор, — это преступление против высшего порядка. Насилием становится уже то, когда мы смотрим друг на друга как на чужаков, когда считаем себя другими.

Упаничче лег спать. В отдалении со светлым звоном ударили друг о друга тарелки. Бхаджаны бодрствуют ночь напролет. Бёртон задремал. Он не знал, что его разбудило. Он приподнялся. Огляделся. Тела лежали почти вплотную, легкий сон покрывал весь вестибюль. Он был одним из этих тел. Легкий подъем в дыхании вселенной. Почти ничто. И насколько утешительней была мысль, что он был всем, и все было в нем. Этим людям было хорошо среди множества себе подобных, они каждую ночь спали в людском скопище, они привыкли быть одним из множества тел на неровном полу. Он прислушался. Раздался звук нового бхаджана. Другие голоса присоединились к пению, сопровождаемые возгласами восхищения и руками, вырывающимися вперед. В перерыве, на девятый удар таблы. Между тем бога остужала нежная струя воды. Такая тихая, что он мог услышать только ее глухой удар. Они часами сидели около струи. Повторяйте имя бога, посоветовал гуруджи, чтобы ваша голова не охладела, мой шишиа. Бёртон не очень хорошо понимал санскрит, литании утомили его. Его внимание, взяв лупу, переключилось на окружение. Любимый цветок божества, рассыпанный по полу, трехлистное превращение. Мозоли на ногах пуджари. Волосок, пока не поседевший, на голове гуруджи. Когда все окончилось, через шесть часов, священник перенес на верующих свои заслуги, полученные им в результате пуджры. Прагматика в вере универсальней любого свода законов. В Ночь Шивы, в предыдущую ночь и в предшествующий день, он слился с ними, его манило предположение, что можно до конца жизни стать частью этой семьи, этого места, этого ритуала. Он испугался своего желания. Пьянящего в первую минуту, пугающего, если на нем задержаться. Он встал, обошел храм вокруг, подсел к бодрствующим. Пропел с ними бхаджан, его голос был самым низким под навесом храма. На восходе солнца, омываясь в реке, он услышал, как один из молодых мужчин спросил своего друга: «Откуда появился этот фиренги? Кто знает, что он расскажет о нас у себя на родине». «А какова же его готра?» — хитро спросил друг.

Когда Бёртон дома взглянул в зеркало, то не узнал себя. Не из-за какого-то внешнего изменения, а потому что чувствовал в себе перемены.

49. НАУКАРАМ

II Aum Ishaanaputraaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Я уже объяснял тебе, что люди в Синдхе — мийя. Большинство из них. Наши алтари выглядели там совершенно неуместно. Потому что редко встречались. Признаюсь, мне было стыдно. У нас они же выглядят так естественно. Но не там. Те храмы, которые остались, находятся в гротах и пещерах, гирлянды там засохли. Одна богиня, ее звали Сингхувани, выглядела как Дурга, которая на своем льве ускакала слишком далеко на запад. Понимаю, мои слова звучат бессмысленно, но так мне казалось. Мне хотелось собрать все святыни и отнести их домой. Безумная идея, знаю. К примеру, на холмах Макли, разъеденных гробницами. Обрезанные уверяют, будто там похоронен миллион их святых. Они, конечно, преувеличивают. Миллион! Да как такое возможно!

— Как будто мы не любим преувеличивать.

— Мы преувеличиваем, говоря о богах, а не о людях, как они.

— Правда? Может, дело в том, что мусульмане не завели себе целого зоопарка святых.

— Ты вообще на чьей стороне?

— Сторон — не две, а больше. Но давай оставим эти дебри. Что ты хотел рассказать о холмах?

— Там повсюду были заметны знаки нашей санатана-дхармы. И это после стольких веков угнетения. Между надгробий. Вертикальные камни. Когда я подошел ближе, то явно узнал шивалинги, присыпанные сверху киноварью, точно как у нас. А каменные бассейны имели форму йони. Меня утешило, что останки обрезанных лежат между шивалинга и йони. Я испытал злорадство.

— Если мийя так плохи, как вы их описываете, почему же они не разрушили шивалинги и йони? Кому нужно такое на собственном кладбище?

— Откуда мне знать! Они устроили на этих холмах миллион гробниц, и нам остается только радоваться, что они пощадили несколько шив.