Анатомия страха - Хосе Антонио Марина

Я прекрасно помню момент, когда начал краснеть по пустякам. Кажется, это случилось на уроке геометрии. Черноволосая красивая девочка посмотрела мне прямо в глаза. Я тут же почувствовал, что заливаюсь краской. А послав ей ответный взгляд, зарделся еще сильнее. „Боже, — пронеслось у меня в голове, — а вдруг это будет происходить всякий раз, когда я встречусь с кем-нибудь глазами?“ И стоило мне представить себе подобный кошмар, как он тут же стал явью. С тех самых пор я неизменно краснею, едва кто-то посмотрит на меня в упор.

Прежде чем продолжить, хочу остановиться на интересной концепции, чрезвычайно полезной для нашего анализа. Уильям Джеймс, один из новаторов в области исследований запутанных психологических материй, писал о социальном „я“, то есть о нашем отражении в чужом восприятии. „Внутреннее „я“ — это то, что нам известно о себе, собственное представление и личная самооценка. На склоне жизни Дон Кихот произносит пронзительные слова: „Я знаю, кто я“. Не всякому дана такая ясность. Часто „социальное „я“, наше отражение в постороннем восприятии, вытесняет существенную часть „внутреннего „я“. Такое происходит, когда люди находятся в постоянной зависимости от мнения окружающих. Кажется, это существа без внутреннего содержания, пленники пустоты, жаждущей знаков внимания, восхищенных взглядов, похвал и слов благодарности. Возникает состояние полной несвободы. Посторонний взгляд определяет все. Сартр предлагает нам прекрасное описание этой связи с другими. Самое трудное в отношениях с окружающими — найти золотую середину между потребностью в их мнении и независимостью от него.

Человек мыслит, сравнивая, говорили древние философы. Давая свою оценку какому-либо предмету или явлению, мы соотносим его с общей нормой, с эталоном, и в результате одобряем или осуждаем. Некоторые люди чувствуют себя ущербными, жалкими, недостойными любви, но боятся не столько самого чувства неполноценности, сколько его подтверждения, а потому избегают любого столкновения с реальностью. Чтобы проиллюстрировать это ощущение неоправданной, неотвязной неловкости, я вновь процитирую письмо Кафки к Милене. Он рассказывает ей одну из тех притч, в которых, как мне кажется, проявляется вся творческая мощь писателя:

Отвечу примерно так: я, зверь лесной, был тогда едва ли даже и в лесу, лежал где-то в грязной берлоге (грязной только из-за моего присутствия, разумеется) — и вдруг увидел тебя там, на просторе, чудо из всех чудес, виданных мною, и все забыл, себя самого забыл, поднялся, подошел ближе, — еще робея этой новой, но и такой родной свободы, я все же подошел, приблизился вплотную к тебе, а ты была так добра, и я съежился перед тобой в комочек, будто это мне дозволено, уткнулся лицом в твои ладони и был так счастлив, так горд, так свободен, так могуч, будто обрел наконец дом — неотступна эта мысль: обрел дом, — но по сути я оставался зверем, чей дом — лес, и только лес, а на этом просторе я жил одной лишь милостью твоей, читал, сам того не осознавая (ведь я все забыл), свою судьбу в твоих глазах. Долго продолжаться это не могло. Даже если ты и гладила меня нежнейшей из нежнейших рукой, ты не могла не углядеть странностей, указывавших на лес, на эту мою колыбель, мою истинную родину… Я чувствовал, что надо мне уползти назад, в мою тьму, я не выносил света солнца, я был в отчаянии, как заблудившийся зверь, и я помчался что было сил, и эта неотступная мысль: „Взять бы ее с собой!“ — и мысль прямо противоположная: „Да разве будет тьма там, где она?“ Ты спрашиваешь, как я живу; вот так и живу[49].

Всякий раз эти строки вызывают у меня глубокое душевное смятение.

Робость считается чертой характера. Она выражается в стремлении уклоняться от общения с незнакомцами, избегать социальной активности, помалкивать на собраниях, отводить глаза в ответ на чей-то взгляд, стыдливо прятать свои эмоции. Дома, в знакомой обстановке, робкий человек чувствует себя увереннее и со временем, преодолев неизбежные трудности, может неплохо адаптироваться в обществе. Робость, хоть и осложняет нам жизнь, не является тем не менее ни тяжелым расстройством, ни болезнью, в отличие от социофобии; просто адаптация проходит медленнее и труднее. Чего же опасается робкий человек? Вот данные статистики: незнакомых людей (70 %), лиц противоположного пола (64 %), публичных выступлений (73 %), пребывания в большом коллективе (68 %), несоответствия своего статуса или ранга статусу и рангу собеседников (56 %).

Однако не следует торопиться с ярлыками: в нашем грубом, шумном, агрессивном и беспринципном мире за робость легко принять хорошее воспитание или уважение к другим. Говоря о скромности, надо помнить, что речь идет о материи, тесно связанной с социальными и культурными установками. Значительная часть черт, приписываемых людям робким, — мягкость, застенчивость, сдержанность, пассивность — веками считались главными женскими добродетелями. Но что похвально для слабого пола, не годится для пола сильного, и сейчас мужчины все чаще обращаются с этой проблемой к психологу, так как робость прямо противоречит устоявшимся в обществе идеалам мужественности.

Итак, речь идет об особой тревожности, проявляющейся в области социальных отношений и чрезвычайно осложняющей жизнь многим людям, обрекая их на одиночество и затворничество. Патология начинается там, где робость переходит границы допустимого и делает нормальное существование невозможным, превращаясь в социофобию. Предлагаю вашему вниманию замечательный рассказ одной робкой особы по имени Диана о себе самой:

Сколько себя помню, я всегда была робкой и боязливой. Родители звали меня серым мышонком, хотя их это, похоже, не особо тревожило. Когда речь заходила о моем характере — как правило, по инициативе воспитателя или учителя, — папа с мамой говорили: „Ничего, с возрастом пройдет. Девочке хорошо живется дома, у нас прекрасная семья“, — и учителя больше не задавали вопросов. Просто писали в табеле: прилежная ученица, но не проявляет активности на занятиях. Когда меня спрашивали, я всегда отвечала правильно, но никогда в жизни не подняла руку сама. Родители были совсем другими. Сейчас я, правда, понимаю, что отец не мог похвастаться уверенностью в себе: старался никого не беспокоить, справляться своими силами, никогда не спорил, не повышал голоса… Я принимала его замкнутость за мудрость, зрелость характера, но теперь думаю иначе. Не знаю, была ли то добровольная или навязанная линия поведения.

В детских играх я всегда охотно держалась на втором плане. Более бойкие подружки изображали главных героинь, а я довольствовалась ролью их помощницы или же выбирала амплуа, отвергнутые другими: бабушки, колдуньи, злодейки. Особенно часто мне приходилось исполнять функции молчаливой и незаметной подруги главной героини. В обмен на признание и благодарность я была готова пожертвовать собственными интересами. Даже сейчас, заблудившись в незнакомом городе, я предпочитаю плутать на свой страх и риск, лишь бы не спрашивать дорогу. На работе эта черта помешала моему карьерному росту. Начальство утверждало, что я достойна более высокой должности, но назначало на нее других. Мне и самой не нравилось брать на себя лишнюю ответственность. Понимание пришло слишком поздно. Такой уж характер, говорила я себе. Личная жизнь тоже не сложилась. Мужчины всегда внушали мне страх. В юности хватало одного взгляда или короткого разговора, чтобы я надолго влюбилась. Могла даже влюбиться по фотографии, прекрасно зная, что не выдавлю из себя и слова, случись встретить этого человека. Я ничего не делала и не говорила, чтобы проявить свои чувства, только мечтала или писала письма, но никогда их не отправляла. Мужчины, которым я нравилась, были мне безразличны, а от тех, что казались привлекательными, я бежала сама. И чем больше они старались приблизиться, тем быстрее.