Сломанные вещи - Лорен Оливер

Впрочем, нет, этот год оказал на него кое-какой эффект. Время, проведенное в заключении, сделало его лучше. Теперь он казался новеньким и блестящим, как дорогой рождественский подарок. А я и Бринн остались сломанными, разбитыми, и осколки от нас лишь кое-как были склеены вместе.

Оуэн же, который тогда был разбит и сломан, исцелился и вновь обрел целостность.

И теперь парень, которого я некогда любила, едет учиться в университет моей мечты.

Слава богу, я наконец-то ухитряюсь открыть дверь, но прежде чем успеваю проскользнуть внутрь, Оуэн кладет руку на мое запястье, и его прикосновение лишает меня дара речи.

– Миа… – Он смотрит внимательно и напряженно, точно так же, как смотрел раньше – как будто весь остальной мир исчез.

И тут я вспоминаю строчку из «Пути в Лавлорн», в которой говорилось о кентавре Ферте: «Его глаза темны и неистовы, как буря, и так огромны, что в них можно утонуть».

– Что? – Мое сердце опять колотится болезненно и отчаянно, стуча о ребра.

Лицо его отражает неуверенность, и на секунду я вижу перед собой прежнего Оуэна – странного, неистового, моего, – вижу, как он всплывает под поверхностью Оуэна 2.0, блестящего пластикового Оуэна, похожего на куклу Барби. Мне вдруг приходит в голову, что теперь, когда он пересек грань и перешел в разряд нормальных парней, он отвык от того, чтобы девушки пялились на него, как дойные коровы. Девушки, с которыми он общается сейчас, вероятно, ведут себя по-иному: хихикают, откидывают волосы на спину и прижимаются к нему, чтобы показать фотографии, на которых они изображены во время отдыха на Карибах.

– Послушай, – говорит он, – можно я зайду на минутку?

– Нет, – быстро отвечаю я, вспомнив, как увидела его несколько минут назад, когда он с крыльца, сложив ладони ковшиком и прижав их к окну, пытался заглянуть в мой дом. Я вновь ощущаю острый стыд. Что он мог рассмотреть, заглядывая в дом снаружи? Я довольно хорошо расчистила парадный вестибюль, но стоящий в нем стол все еще погребен под горами рекламных листков заведений, продающих еду навынос и неоткрытых писем, и дверь в чулан все еще перекрыта штабелем ящиков из картона. Смог ли он увидеть, что творится в столовой? Там я даже не начинала работу. Тамошние Кучи так огромны, их нагромождение так велико, что, по словам Эбби, моя мать заслуживает почетной ученой степени в области архитектуры.

До возвращения мамы осталось десять дней. Десять дней для того, чтобы победить Кучи, десять дней для того, чтобы повернуть время вспять, чтобы выяснить правду, чтобы начать жить заново.

– Да ладно тебе, Миа. – Он стоит слишком близко от меня. Это не может быть случайностью. И теперь он улыбается непринужденно и раскованно, и один уголок его губ приподнят выше другого. Это наторелая улыбка, именно наторелая. Интересно, сколько раз он уже применял ее, на скольких девушках практиковался. – Не притворяйся, будто ты не рада видеть меня, хотя бы чуточку.

– Да нет. – Мой голос становится высоким, визгливым, как свист чайника на плите. Я ощущаю острое чувство вины, когда его улыбка гаснет, но в то же время испытываю облегчение оттого, что вижу, как пластиковый Оуэн 2.0 дает трещину. Следующие слова срываются с моих уст неожиданно для меня самой. – Какое странное совпадение – ты вернулся как раз на пятую годовщину. Что, не мог остаться в стороне?

Оуэн вздрагивает, как будто я ударила его. Но это я чувствую себя так, словно меня ударили – я задыхаюсь, потрясенная тем, что только что выдала.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашивает Оуэн.

Теперь, когда я начала говорить, слова становятся похожими на рвоту – мне тошно, но я не могу остановить их поток.

– Просто это кажется чудным. Как будто ты вернулся, чтобы отметить это. Как будто это нечто такое, чем можно гордиться. – Мне сразу же хочется взять эти слова назад. Но мой разум превратился в чудовище, и кажется, что будет лучше закончить, взорвать все – и его, и меня саму, и все то, что между нами было. – Знаешь, ты ведь так и не сказал нам, где был в тот день. Прошло столько времени, а ты так ничего нам и не сказал. Так что же ты скрываешь?

Вот и все: я закончила, задыхаясь, ненавидя себя и еще больше ненавидя его за то, что он заставил меня повести себя таким образом, за то, что он отдалился и стал нормальным, за то, что он оставил меня в прошлом.

Оуэн не говорит ничего, только смотрит на меня с побелевшим лицом, и на секунду я вижу перед собой прежнего Оуэна, того Оуэна, который целыми днями жил в шалаше на дереве, пока его отец напивался до беспамятства, Оуэна, который напоминал мне попавшего в капкан зверька, напуганного и раненого, но все равно продолжающего бороться.

Он нагибается и поднимает с крыльца коробку, которая была у него под мышкой, когда я только увидела его. И резко отгибает один из закрывавших ее клапанов.

– Я приехал, чтобы показать тебе, что я хранил все это, – говорит он, показывая подбородком на содержимое коробки – старый сотовый телефон нелепого розового цвета, покоробившийся от воды комикс «Мщение космических яйцеголовых», сделанные в автоматической фотобудке фотографии Оуэна и меня, строящих дурацкие рожи, пара ярких полосатых носок – все это было выбрано нами для капсулы времени с посланием к потомкам, которую мы планировали закопать где-нибудь в лесу на тот случай, если произойдет апокалипсис и будущие цивилизации захотят узнать что-нибудь о нас. Оуэн утверждал, что закопает ее сам, но так этого и не сделал. – Все эти годы я хранил ее. Но теперь мне это больше не нужно.

Он практически сует коробку мне в руки. Вихор на его макушке стоит торчком, как будто и он возмущен моим поведением. Внезапно на меня всей своей тяжестью обрушиваются чувство вины и сознание собственной глупости. Я столько лет не видела Оуэна и ухитрилась разрушить все за какие-то пять минут. Если бы идиотизм был олимпийским видом спорта, я бы точно выиграла золотую медаль.

– Оуэн… – начинаю я звать его обратно, когда он размашистым шагом направляется назад к машине, но тут он резко разворачивается, и все слова вылетают из моей головы. Он в ярости. И за его гневом скрывается кое-что еще, выражение обиды, такой глубокой, что мне хочется свернуться клубком и умереть. Просто удивительно, как боль другого человека может тебя подкосить.

– Ты хочешь знать, что я делал в тот день, Миа? – Он идет обратно в мою сторону; на секунду мне становится страшно, и я невольно делаю шаг назад. Но он останавливается в нескольких футах от меня. – Ты правда хочешь узнать, где я был в тот день?

Хочу. Конечно, хочу. Но я чувствую, что в любую секунду могу расплакаться, и мне не хочется, чтобы он это видел.

– Ты не обязан – не обязан.

Он не обращает внимания на мои слова.

– Я ей помогал. – Ему нет нужды говорить, что речь идет о Саммер. Это очевидно и так. – Она попросила меня оказать ей услугу – и заставила поклясться, что я никому об этом не расскажу – ни тогда, ни когда-либо в будущем. И я это сделал. Это был пустяк, – говорит он в ответ на вопрос, которого он, должно быть, ждет. – Поверь мне. Она попросила об этом именно меня, потому что знала – я могу сесть на автобус, и мой отец ничего не заметит. В то время он почти всегда был пьян, и половину времени я проводил в шалаше на дереве.