Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

нас не было стариков, заставших эту смерть, но шум похорон дошел до нашего времени, и мы из достоверных источников знали, что он тогда изменился до неузнаваемости, никто не имел права нарушать его сиротских бессонниц, длившихся гораздо дольше ста дней официального траура, никто не видел его в горестном доме, переполненном исполинским траурным звоном, колокола больше не отмечали время, все поглотила скорбь, говорили шепотом, домашняя охрана ходила босиком, как в первые годы режима, и только куры жили в свое удовольствие в запретном доме, чей монарх сделался невидимым, исходил яростью, как кровью, в плетеном кресле-качалке, пока его мама, любимая моя Бендисьон Альварадо, путешествовала по этим жарким нищим краям в гробу, пересыпанная опилками и колотым льдом, чтобы не сгнила еще пуще, чем при жизни, тело торжественной процессией пронесли до самых неведомых пределов его царства, ведь никого нельзя было лишить возможности почтить ее память, под гимны и биение траурных лент на ветру его доставили к полустанкам на плоскогорьях, где прежней печальной музыкой его встретили те же молчаливые толпы, что некогда, в славные времена приходили взглянуть на власть, скрытую в полумраке президентского вагона, тело выставили в обители, где в начале времен одна кочевая птичница в муках родила ничейного сына, которому суждено было стать королем, ворота святыни распахнулись впервые за сто лет, конные солдаты устраивали облавы на индейцев в ближайших селениях, пригоняли насильно, прикладами заталкивали в просторный храм, освещенный печальным светом ледяных солнц в витражах, девять епископов пели молитвы из понтификала, покойся с миром во славе своей, пели диаконы и служки, покойся в пепле своем, пели они, снаружи дождь поливал кустики герани, послушницы под каменными сводами галереи во дворе угощали народ соком сахарного тростника с поминальными булочками, продавали свиные ребрышки, четки, святую воду в склянках, в кабаках играла музыка, пахло порохом, в передних комнатах танцевали, стояло воскресенье, тогда и всегда, то были праздничные годы на тропах беглых каторжников и в туманных ущельях, по которым его мама, мертвая моя Бендисьон Альварадо, когда-то проезжала вслед за сыном, увлеченным федеральными глупостями, она заботилась о нем во время войны, следила, чтобы его не затоптали армейские мулы, когда он, бесчувственный и закутанный в одеяло, валился на землю и начинал нести бред в лихорадке трехдневной малярии, старалась внушить ему извечный страх перед опасностями, что поджидают человека с плоскогорья в городах на шумливом море, боялась вице-королей, статуй, крабов, пьющих слезы новорожденных, дрожала от ужаса при виде величественного дома, который впервые разглядела сквозь пелену дождя в ночь штурма, не подозревая, что здесь ей и суждено умереть, в одиноком доме, где он лежал на полу лицом вниз и, пылая яростью, спрашивал, куда ты, на хрен, запропастилась, мама, в каких зарослях водяных гиацинтов застряло твое тело, кто отгоняет бабочек от твоего лица, вздыхал он, кривясь от боли, пока его мать Бендисьон Альварадо плыла под навесом из банановых листьев по тошнотворным парам топей, чтобы быть выставленной в сельских школах, в казармах посреди селитряных пустынь, в индейских стойбищах, в мэриях подле гроба ставили ее портрет времен, когда она была молодой, томной, прекрасной, когда надела диадему, надела против воли кружевной воротничок, единственный раз позволила напудрить себе щеки и накрасить губы, ей дали шелковый тюльпан и велели держать, нет, не так, сеньора, вот так, небрежно, на коленях, когда венецианец, фотографировавший всех европейских монархов, сделал официальный портрет первой леди, который и выставляли рядом с трупом как окончательное доказательство против всяких подозрений в подлоге, ведь портрет и труп были похожи как две капли воды, ничего не упускалось, тело тайными процедурами восстанавливали по мере того, как растекалась косметика и таяла от жары парафиновая кожа, в дождливый сезон с век соскребали плесень, армейские швеи поддерживали платье в таком виде, будто его надели только вчера, и следили за флердоранжевым венком и фатой непорочной невесты, каких ей не довелось иметь при жизни, чтобы никто в этом языческом бардаке не посмел сказать, будто ты не похожа на свой портрет, мама, чтобы не забывали, кто начальник во веки веков, даже в самых голодных поселках в глубинах сельвы, где после стольких лет забвения вновь увидели в полночь ветхий колесный пароход с зажженными огнями и забили от радости в рождественские барабаны, полагая, что вернулись славные времена, да здравствует мужик, кричали они, благословен грядущий во имя правды, кричали они и бросались в воду с откормленными броненосцами, с тыквой размером с вола, карабкались по ажурным деревянным перилам, дабы засвидетельствовать покорность невидимой власти, чьи козыри определяли будущее родины за карточным столом судьбы, и застывали перед гробом с колотым льдом и каменной солью, размноженным в зеркалах президентской столовой, выставленным под лопастями вентиляторов на старомодном увеселительном корабле, который месяцами бороздил экваториальные притоки меж легковесных островов, пока не заблудился и не канул в кошмарную эру, где гардении обладали разумом, а игуаны летали в темноте, мир кончился, деревянное колесо застряло на золотой песчаной отмели и сломалось, лед растаял, соль спеклась, одеревенелое тело оказалось в супе из опилок, но не разложилось, а совсем наоборот, господин генерал, мы увидели, как она открыла глаза, и зрачки у нее были прозрачные, цветом напоминали аконит в январе, а свойством – лунный камень, и даже самые недоверчивые узрели, как стеклянная крышка гроба запотела от ее дыхания, как из ее пор сочится живой душистый пот и как она улыбается. Вы себе не представляете, господин генерал, что тут началось, самое настоящее светопреставление, мулы стали рожать, на селитре расцвели цветы, глухонемые столбенели от собственного крика, чудо, чудо, чудо, стеклянную крышку разбили в пыль, а труп чуть не растащили на реликвии, так что пришлось нам выставить батальон гренадеров против фанатичных множеств, несущихся сломя голову со всех разбросанных по Карибскому морю островов на запах известия: душа его матери Бендисьон Альварадо удостоилась от Господа способности менять законы природы, торговали нитями из ее савана, скапуляриями, водой, истекшей из ее ребра[33], репродукциями ее портрета в юности, но гигантская безумная толпа походила, скорее, на стадо взбесившихся волов, их копыта громили все, что попадалось на пути, и издавали грохот, как во время землетрясения, его даже отсюда слышно, если прислушаться, господин генерал, вслушайтесь, и он приставил руку к тому уху, в котором меньше жужжало, внимательно вслушался и услышал, мать моя Бендисьон Альварадо, услышал неумолчный гром, кипучую трясину огромной толпы, теряющейся за горизонтом, увидел реку свечей, словно поистине ослепительный день в лучезарном свете полудня,