Тайна президентского дворца - Эдуард Беляев

Второй этап Саурской «революции» не предполагал наличия живого Амина. Ну, а цель оправдывает жертвы — вот так умно, пафосно и грозно заключит некогда генерал-лейтенант Сергей Иванов, когда его, почетного чекиста и пенсионера, спросят, действительно ли эта операция планировалась именно так. Но это произойдет много позже, а тогда офицеры КГБ запросто пригласили юного старшего лейтенанта к импровизированному столу. Востротин позволил усадить себя в почетном кругу, стараясь не расталкивать локтями соседей и стремясь не испачкаться пролитой кем-то, еще дымящейся кровью.

Подошел врач-афганец. Представился — подполковник Велоят. Ему налили, он извинился, не пригубил, пошел к семье Амина — к тем, которых чудом не поубивали и которые окутались горем, безутешно скорбели. Кто-то из офицеров КГБ, если не ошибаюсь, Саша Карелин, отметит красоту девочек Хафизуллы. Слушая его, подумал: как же хорошо, что никогда не узнаю, какие мысли о них, лиходеях, бродили в те минуты в головах девчонок. У которых убили отца, родных братьев и двоюродных, родственников. У которых на веки вечные выкрали румяность детства и юности — немалую толику жития, разбили сердца, изувечили души. И эти страшные, глумливые пришлые по-шутовски пили водку в двух шагах от поруганного, деревенеющего тела их отца… Тела, распотрошенного стрельбой — долгой, наверное, и остервенелой, будто зло вымещали на дюймах плоти. Тело, которое им не позволят даже обнять перед выносом навсегда, не разрешат предать земле, оскорбят неупокоением душу верующего мусульманина — убитого многажды, по существу, давно поверженного, но цепкого и удачливого везунчика, который просто-напросто не хотел умирать.

Я говорю об Амине-отце, а не об Амине-лидере, субъекте внешней политики для обиженного Леонида Брежнева и всего ЦК. И не об Амине — президенте страны: объекте ни с чем не сравнимой по своей жестокости, циничности и бестолковости операции КГБ. Выполнившего приказ, бездумный наказ и мстительный роковой каприз: живым Амина не брать. Не хотите ли мне возразить? Тогда сейчас говорите — у меня малые дети вырастают. Можно, я им буду рассказывать о поэзии Востока и полотнах великих художников, творивших вечное и продлевавших саму вечность кистью с красками? А не автоматом, забрызганным чужой кровью, которую мне в скорбный час после атаки не пришлось выковыривать из-под ногтей штыком, уставшим разить, крушить и резать плоть людскую. И навсегда прервалась нить рода. Отца не стало. Брата. Сына. Мужа. Любимого, и самой любви, на которую вдруг так трагично обеднела и стала невосполнимо обделенной Земля-планета.

А мы прикроемся общими словами о героике и прочей ерунде и будем блудливо припрятывать правду, замалчивая больную тему об убиенных аминовских детях. И о живых умолчим: судьба его трех дочерей также никогда не освещалась в прессе. Мы будем выпячивать свою невинность и нести такую ахинею, от которой даже офицеры комитетской конторы, привыкшие проглатывать и переваривать откровенную ложь, большую и очень большую ложь с легкостью манной каши, с хохоту поукатываются, читая откровения своих коллег.

По согласованию с Дроздовым, девчонок, жену президента сопровождали офицеры Комитета. Ими поневоле опекался раненый Сергей Голов, и трудно было ему смотреть, как девчонки припали к плечам матери, прижались к ней, обложили живым теплом и хотели, так виделось, оградить от всего-всего, плохого, недоброго. Дивные черные глаза, влажные маслины этих несчастных красавиц молебно скидывали крупные росные слезы, и юные пери Востока посекундно всхлипывали, и, когда машину подбрасывало на ухабах, гримаса боли от ран искажала их несветлые, заплаканные лица. Но лики прекрасные, бедой не попранные: взрачные, миловидные, исполненные затаенной любви, от которых в иные времена трудно было не потерять голову…

Что ж ты так сплоховал, Ариф, что не увел ее за собой, ту, в которой утонул чувствами, и сестер ее, и братьев ее, и мать ее? А может, и отца ее заодно? Тот «фронтовой роман» был на слуху у «мусульман», и говорили о нем не скрытничая. Недавно о таджике Арифе рассказывал Турсункулов: «Он хотел убежать с дочерью Амина, но его отправили в Союз». Вспомнился ли девчонке романтик, русский Ромео? Воин, невольно засланный в их дом не с розами в руках, а с автоматом, на котором он и исполнил серенаду для возлюбленной, и как требует того жанр — в ночное время и под самым ее окном… Печальная песнь трубадура сотворилась: трагичная, не под аккомпанемент лютни и строй мандолины.

Девочки могли и не вспомнить «Ромео», и не знать, что шесть лет назад, 11–12 сентября 1973 года, в Чили, военные под командованием генерала Аугусто Пиночета совершили переворот. И тоже штурмом взяли дворец Ла Монеда, и Сальвадора Альенде, президента, обрекли на гибель. Жену и двух дочерей Альенде — Исабель и Беатрис, не оставивших отца до конца, — не убили. 8 сентября за праздничным столом по случаю дня рождения Беатрис известный чилийский поэт Виктор Хара исполнил для нее песню с пророческими словами: «Что станет с тобой, девочка, когда тысячи убийц выйдут на улицы?» На торжествах присутствовал и Пиночет — друг семьи, и именно по его приказу убьют поэта, задавшего накануне переворота вопрос, на который тот не успел получить ответа. Был ли он, ответ, у дочери Альенде, облаченной в воздушное платье и с невинной воздушной душой принимавшей в тот вечер поздравления? Или строфы вызвали беспокойство? Не за себя — Беатрис пламенела счастьем, она ждала ребенка.

Не связываю мостиком во времени два события: свержение глав государств и штурм их резиденций с трагичным исходом и одного человека, не случайно оказавшегося при тех обстоятельствах. Имею в виду Сальвадора Альенде Госсенса, президента Чили, — и Хафизуллу Амина, президента Афганистана. И генерала Юрия Дроздова, обслуживавшего председателя КГБ СССР. Так вот, Юрий Иванович был в Чили накануне событий. Президентского дворца в Сантьяго он, правда, не штурмовал. И не защищал — что тоже есть правда. А чем был занят, никогда не скажет, и это тоже — правда. (Может, Альенде спасал.) И уж совсем святая правда: генерал Дроздов в Кабуле был и дворец президентский брал и крушил. И точно — Амина не спасал. Напротив — убивал.

Дочери Амина, которых увозили сейчас в таких же воздушных платьях, надетых с утра по торжественному случаю, и, могло статься, везли маршрутом чилийского поэта — в небытие, ответ на вопрос Виктора Лидио Хара Мартинеса уже получили. Еще не осознавая этого. И прониклись им сполна и насквозь — пули, прошившие их нежную плоть, окрасили этот ответ болью реальной и криком страдальным. И эта ночь, призванная в свидетели. И колдобина от свежего разрыва напомнила — машину подкинуло, и дочери поморщились от боли. И еще раз, и еще. И выдавать себя не хотели. Не хотели в лице измениться, чтобы маму, сидящую рядом, не вспугнуть ненароком. Не взволновать. Не добить, убивая еще раз, теперь своей болью. Вот только что недавно — и часа не прошло — в ту комнату во дворце, где сидели дети, сбившиеся жалким клубком, пронизанные страхом и горем, протиснулся их знакомец, известный человек по имени Сарвари. Он поискал глазами в потемках их маму и, наклонившись, изрек: «Мы убили его, он этого заслужил». И их мать, жена их отца ответила ему на пушту: «Плюнула бы я тебе в лицо, какой же ты мужчина, где твоя совесть, если ты говоришь такое вдове». И это расслышали девочки, ставшие в одночасье сиротами.