Тайна президентского дворца - Эдуард Беляев

Старшая дочь Хафизуллы была тоже беременна. У ее младшей сестры состоялась помолвка, и это с приятностью обсуждалось еще несколько часов назад почетными гостями, родными и близкими. Они, жена и дети, тоже не оставили отца, были с ним до конца. И им тоже выпала страшная судьбина стать очевидцами такой же жуткой смерти отца — уже не жильца, раскромсанного длинной очередью в упор или нещадным долгим долблением из пистолета Стечкина. И тоже — в упор. Мертвого Сальвадора Альенде соратники посадили в президентское кресло, надели президентскую ленту и покрыли плечи национальным флагом. Ворвавшиеся военные — тоже исполнители приказа и тоже долга, как им и должно было казаться, — в упор расстреляли уже мертвое тело. Вскрытие обнаружило 13 опаленных и припорошенных пороховыми частицами пулевых ран.

У матерей сердце — вещун, и жена просила Амина перенести банкет на потом, до времен если не лучших, то дней тихих, когда бы все угомонилось с приходом советских войск. Не прислушался Хафизулла к советам жены… И Яков Семенов не внял бы советам Светланы, жены своей и матери их детей. Ей, Светлане, 27 декабря, примерно в те самые часы, когда муж готовил свою группу к атаке, к боевой операции, делали сложную операцию, и у нее остановилось сердце. Вот ведь какое совпадение… Боец-муж останавливал пулями биение чужих сердец — и заодно приговорил родное сердце. Через десять дней, 7 января, Яков вернется в Москву, и в этот же день и час Светлану выпишут из больницы, и она резко пойдет на поправку. Тоже совпадение!

Все они — и утомленные боем «победители», и изведшиеся болью «поверженные», вместе, в омерзительном неприродном соседстве, катили на жестких рессорах броневиков обратно, кружили вокруг дворца, спускаясь по серпантину вниз, в расположение «мусульманского» батальона…

Утонувшие в горьком горе, женщины аминовского рода еще не распознавали в своих чувствах ненависти к сидящим рядом и напротив. Ненависть придет потом — и захватит целиком и полностью. Священная ненависть… Мурашки по коже от мысли — пуштун и сто лет подождет, но однажды отомстит. И не надо хихикать — против лома нет приема. А от мести Востока нет и щита. Вам пояснить, что это значит?..

Голов поглядел в бледные, испуганные лица девчонок, дочерей Амина, попытался улыбнуться, да как-то не улыбалось… Его боевой товарищ-побратим, Олег Балашов, когда-то прилюдно, не смущаясь и с нотками похвальбы в голосе спокойно и рассудительно обронит: «Я видел, как вытащили Амина, как вывезли его гарем». Хочу спросить: «Олег Александрович, ты дочерей определил в гарем? Ты ж не султана убивал или падишаха. Ты президента застрелил. У них наложниц нет в и помине, если бы даже захотелось им иметь „курятник“ для утех. Любовницы — еще, быть может, и куда ни шло, но… Но дочерей за что так изваливать в грязи? Что-то ваш старший явно не доработал, если, посылая убивать, не уточнил, кого, какой должностной масти и какого статуса надлежит отправить на тот свет. Ох, уж этот генерал…»

— Кто убил Амина?..

— Не знаю…

И если даже офицер не воротит взгляд, все едино: свежо предание, а верится с трудом.

У меня есть десятки имен и фамилий тех, кому я адресовал настоящий вопрос. Желания наши не совпадали, а их ответы совпадали: «Не знаю». Все они одним миром мазаны, одного поля ягоды, все на один крой — друг друга стоят. Последнему из услышанных, Николаю Берлеву, тоже не поверю, хотя приведу его «признание», вызревавшее в душе полковника более тридцати лет. «Кто убил Амина? По большому счету, это не имеет принципиального значения. Мы действовали единой командой. Каждый в этой операции выполнил отведенную ему роль. А достал его гранатой Плюснин, смертельно ранил. Никого другого из атакующих там поблизости не было…»

Не поверю Берлеву. Что до Плюснина, удачливого экзекутора, тоже не поверю по ряду очевидностей: Александр при нападении был при всех и на виду у всех — они, атакующие, дышали в затылок друг другу. Гранаты в помещении, в котором отходил Амин, не применялись. Главное — ни полсловечка об убитых детях, которые находились при отце. Не поверю Берлеву, ибо он уличен во лжи участниками боя. Полковник солгал, умышленно и заведомо, о друге своем, Карпухине, который единолично «рулил победой» при штурме дворца. Благочестивый обман ради персональной дружбы и экзальтированный бред в пользу «большого барина». Коли единожды солгал — кто тебе поверит?

Не поверю и Семенову, ответствовавшему на вопросы корреспондента: кто убил Амина?

— Когда мне задают этот вопрос, я отвечаю, что он умер в бою, и это все.

— А вы знаете?

— Да, конечно.

— И вы не скажете?

— Нет.

— В таком случае, кто первым увидел Амина?

— Карелин, Курбанов и я вошли в зал, где он находился.

— Курбанов — ваш переводчик. Карелин — ваш подчиненный. Для меня все ясно.

— И для меня — тоже. (Бестрепетно и без обиняков чекист намекнул на себя и тень почета слегка, осторожно и бережно переложил и на своих бойцов, не обделив их лаврами в том деле.)

Пишу бойцу из бывшего «Зенита»: «На этот деликатный вопрос можете не отвечать, но я вынужден его поставить: „Так кто убил Амина?“ Этим вопросом я изрядно докучал многим участникам тех событий, но Климов разоружил меня и одновременно подкупил своим чудненьким ответом напоказ — незатейливо-капризным, аффектированным. Театральным жестом он словно распахнул ставни души, обнажая сущность свою и коллег-чекистов. И обнаружились наглядным образом навыки поведения, привитые семьей, школой, взращенные средой и всякими учебными заведениями, курсами переподготовки и повышения квалификации, выкованные безупречной службой в органах КГБ. Он, Сергей Климов, по роду выполняемых задач не был у тела Хафизуллы, и нет на нем данного греха (или для кого-то — почетной миссии). Мог бы быть и посмелее, все-таки подполковник в отставке. Но ответил: „Возможно, догадываюсь, но не скажу“.»

Сергей Григорьевич сказал мне много больше, чем утаил. Он подтвердил, что Амина умертвил не случайно разорвавшийся снаряд «Шилки» и не случайная наступательная граната. Это совершил человек. Боец. Кэгэбист. Товарищ по партии войны, шедший рядом, недалече, плечо в плечо. И содеял убийство не случайно, а выполняя вполне конкретный приказ. Ошеломленный боем, гонимый слепым страхом, и в исступлении — дорваться, и в рвении — выполнить задачу. Незрячий поводырь ослепленных жертв. Но очень зряче, во всю ширь синь-глаз своих нераскосых, тупо навел ствол и в упор, навскидку, не целясь, раскромсал мотавшееся из стороны в сторону под ударами пуль туловище инородца.

Они, «из Шторма-333», наезжают в Москву, встречаются. Поминают. Слезятся глаза, сочится влага сердца. Исполняют, кто во что горазд после выпитого, гимн КУОСа: «Жаркая нерусская погода застывает на его губах./ Звезды неродного небосвода угасают в голубых глазах…» Этими встречами живут. Ради них тянутся в жизни, крепятся, бодрятся. Забери у них эти поездки — и ничего из биографии, согревающего душу, и не останется. Им нужны легенды-клички, легенды-командировки, легенды выполняемых заданий. Сама их жизнь обращена в легенду. Где уж тут правду сказать! Глаза миру и людям отворить на событие, уже угасшее за давностью лет, а еще и выветренное из памяти по чьему-то желанию и прихоти. Разве что имена участников хранимы и сберегаемы. И все чаще и чаще — на надгробных плитах. Туда мы все придем к своему времени. Не боязно это. Куда боязливее, что товарищи твои за язык твой развязанный (читай — поведавший правду) отлучат тебя от своего круга, от разного рода преданий, и останется тебе только в поминальные дни в одиночку исполнить обет сострадания и сольного исполнения гимна, в котором есть еще и такие слова: «А в России зацвела гречиха./ Там не бродит дикий папуас./ Есть в России город Балашиха,/ Есть там ресторанчик „Бычий глаз“».