Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

– Кто здесь живет? – оторвала меня о грез Марьяна.

– Жил. Поэт Грицко Чубай. Много лет назад умер в возрасте Иисуса. Каждое поколение должно иметь кого-нибудь, кто умрет в возрасте Иисуса. Мы с ним устраивали пикники на том островке, жарили шашлыки, распевали песни и читали стихи. Однажды мама прислала мне из Станиславова пирожки, и мы нанизывали их на шампуры и разогревали на костре. Ах, как хорошо нам тогда мечталось и пелось под дивное домашнее вино из черной смородины!

– Я сразу почувствовала, что от этого островка веет чем-то необычайным, какая-то таинственная аура витает над ним и окутывает сразу же, как только ступишь туда.

К островку был переброшен шаткий деревянный мостик, развесистые ветви ив опускались до самой земли, образуя непроницаемую для глаз густую завесу. Буйная зелень мерцала крыльями бабочек, стрекотала, жужжала, звенела, бросала к ногам лепестки жасминов и роз, навевала дурманящий запах цветущей липы и меда.

– Правда, здесь хорошо? – спросила Марьяна.

– Здесь фантастично, – послышался голос Грицка Чубая.

Я оглянулся и увидел его у берега в лодке. Он сидел с удочкой в руках, ссутулившись, спиной к нам, из-под соломенной шляпы виднелись его патлы. Я улыбнулся.

Немного – один китаец.

В руках удочка из тростника.

Веют пальмы, снуют бакланы,

На горах голубые снега.

Почему-то невесел китаец.

От удочки мысли его отвлекали.

Выплыл дельфин из моря:

– Китаец, не надо печали.

– Что там? Куда вы смотрите? – поинтересовалась Марьяна.

– Вот там с берега мы с Грицком когда-то ловили рыбу.

– Здесь водится рыба?

– Теперь не знаю, а прежде была. Карасики. Мы их здесь же чистили, потрошили и жарили на костре.

– Попадались и лини, – сказал Грицко. – Если вы сядете под той вербой высокой, можете укрыться от людских глаз.

Взяв Марьяну за руку, я подвел ее к вербе, раздвинул ветви, и мы вошли в зеленый шатер. Трава там росла густая и высокая, темно-зеленого цвета. Мы сели на траву, я открыл бутылку и предложил Марьяне выпить, она всего лишь пригубила. «Увы, дело не сладится», – вздохнул я в душе. Когда же поднес бутылку к губам, то снова услышал голос Грицка:

Выбегает в море челн

С выгнутою грудью.

Шапка на челне, как сито,

А под тою шапкой – люди.

– Ну как же, не надо печали!

Полосат мой кораблик – мое достоянье,

Сам я молод, и ус мой тонок,

И красно на мне одеянье.

А посмотреть – я невольник,

Хоть с такою статью завидною

Нарисованный на фаянсе

Чей-то рукою зловредной[6].

– Свидзинский, – вымолвил я.

– Вы о чем?

– Вспомнилось… Чубай любил декламировать Володимира Свидзинского.

– Никогда не слышала.

– Удивительный поэт. Его чекисты сожгли в 1941-м живьем в стодоле.

– Прочитайте что-нибудь.

Чубай снова стал негромко читать, а я повторял за ним:

А была бы со мною ты, лада моя,

Был бы с миром в ладу,

Словно солнце в саду.

Как же с миром поладить мне, лада моя?

Поднялась между нами разрыв-трава.

Разрыв-трава неуемно растет.

Ночи и дни разорвала.

Были они словно крылья ласточки:

Верх черный, низ белый, а крыло одно.

Теперь они как расколотый камень —

Ранят и колют, лада моя.

Тяжко мне стало время влачить,

Кручина рвет мысли мои,

Словно буран-снеговей.

Одна снежинка ко льду прильнет,

А ветер швырнет ее в морок.

Другая ляжет на берегу

В замороженный след копытный,

Третья распята на суку,

Невмоготу мне вынести время.

Я пью полынь, лада моя,

Утром и вечером

Я пью полынь.

Премного полыни в наших степях,

Не испить ее, не выкосить.

Я знаю: все умирает.

Мак среди поля.

Дерево в роще.

Ребенок в городе.

Все умирает, лада моя.

Не в одну дверь приводит нас вечер.

Не в одном окне встречаем рассвет,

И сказка смежила очи…

Сколько ни вглядываюсь,

А зрю только видимое,

Только возможное вижу, ой лада моя.

С минуту мы сидели молча, я попивал вино, чувствуя, что понемногу хмелею. Марьяна тоже сделала несколько меленьких глотков, но выглядела все такой же, как и была, трезвой. Каждый раз, когда я предлагал ей выпить, она послушно пригубливала бутылку, однако выпивала не больше десяти граммов.

– А приходилось ли вам читать драму Тикамацу Мондзаэмона «Самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей»?

– А-а, так вот кто вдохновил тебя на идею с островом! Тикамацу!

– Да. Я влюблена в японскую литературу.

– Ты мне писала о чем угодно, только не о японцах.

– Потому, что увлеклась ими совсем недавно. Прежде всего – это Акутагава Рюноске. А еще Басе и Ясунари Кавабата. От Сей Сенагон и Нидзе я просто в трансе. А Кенко-хоси! Ихара Сайкаку! Уэда Акинари! А «Гендзимоногатари»!

– Для твоих юных лет ты многое успела. Я в твоем возрасте читал Стивенсона и Жюль Верна.

– Правда? – удивилась она.

– А чему здесь удивляться? Акутагаву издали, когда я был уже на втором курсе. Итак, прочитав Тикамацу, ты увидела, каким образом можно театрализовать самоубийство. Не хватало нам только переодеться в кимоно и сделать харакири.

– Я думала об этом. Но нас не поймут. Настоящих ценителей самурайских ритуалов слишком мало. И к тому же Дзихей и Кохару не совершили харакири…

«Да, мы умрем

В одно и то же время,

Но смертью не одной.

Ты от меча,

Я от петли…» —

процитировала она. – Помните?

– Дзихей дважды пронзил ей грудь мечом, а сам повесился на ее розовом поясе. На мой взгляд, слишком страшная смерть.

– «Он погружает меч по рукоять,

И поворачивает в исступлении.

И жизнь Кохару отлетает,

Как сон на утренней заре…» —

Впрочем «Самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей» не единственная пьеса Тикамацу о самоубийцах. Еще раньше, в 1703 году он написал также «Самоубийство влюбленных в Сонедзаки».

– Этого я не читала.