Феликс и Незримый источник и другие истории - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Мадам Пылинска потрясла стопкой нот:

– Шопеновские названия, почти математически строгие, оказываются более точными и более таинственными: они не называют эмоций, эмоции рождаются из музыки. И она, затрагивая невыразимое, говорит то, что нигде и никогда еще не было сказано.

Исполнив Первую балладу, она растерла руки и щеки, а потом с улыбкой взглянула на меня:

– Я смотрела прогноз погоды: вам повезло!

– То есть?

– Предстоит ветреная неделя. Сплошные ветра разных видов и силы.

– И что?

– Идеальная погода для Шопена! Возвращайтесь в Люксембургский сад, сядьте – да-да, я разрешаю вам сесть – и внимательно наблюдайте за тем, как ветер колышет ветви деревьев.

– За чем именно мне следует наблюдать?

– За тем, насколько листья и ветви независимы по отношению к стволу.

– Почему?

– Просто наблюдайте. Чувствуйте. Я потом вам объясню. Ах да, важная деталь: выбирайте молодые деревца, совсем молодые, а не столетние деревья. Договорились?

Она жестом показала, что урок окончен. Протягивая ей банкноту, я позволил себе заметить:

– Мадам Пылинска, а вы понимаете, что не просили меня сыграть вам сегодня?

– Разумеется.

– Ни разу.

– Разумеется.

– И что вы вот уже несколько недель запрещаете мне прикасаться к клавишам?

– Разумеется.

– И вы всерьез полагаете, что я буду лучше играть, избегая фортепиано?

– Если бы для того, чтобы стать пианистом, было бы достаточно часами играть на инструменте, то мы бы об этом знали, не так ли?

Она, как обычно, провозгласила свое убеждение с безапелляционной уверенностью, и я прекратил дискуссию. На пороге я пробормотал:

– Примите мои соболезнования. Альфред Корто был… привлекательным котом.

– Он так любил музыку!

У нее на глазах внезапно выступили слезы, она в растерянности пробормотала «спасибо» и затворила двери, оставшись со своим горем.

Мы с Эме брели рука об руку вдоль берега под нежно-серым небом, которое вяло рассекали чайки. Привыкший к Средиземноморью, я со сдержанными чувствами присматривался к Ла-Маншу, его перламутровому свету, вечным ветрам, бледному песку, странной лазури, затянутой облаками, бледно-розовым водам прилива, бескрайнему горизонту, волнистым дюнам и морской соленой воде.

– Средиземное море – оно для детей, а Ла-Манш – это море для взрослых, – заключила Эме.

На самом деле я чувствовал себя старым меланхоликом. О чем же я тосковал, открывая Кабур? Быть может, о богатом событиями прошлом, о котором свидетельствовали каменные дома? А может, о Марселе Прусте, который, в «Поисках утраченного времени», превратил Кабур в Бальбек, сделав его незабываемым театром своих страстей. Неужто я, как старинный бювар, пропитался воспоминаниями тетушки?

– Мне здесь очень нравилось. Кажется, как-то раз я здесь даже прониклась ощущением счастья, полного счастья.

Я поперхнулся смешком. По-моему, так Эме, влюбчивая Эме, сумасбродка или потаскушка, как называла ее бабушка, далеко не однажды за свою жизнь имела возможность наслаждаться счастьем. Что она имеет в виду?

Она сжала мой локоть и заговорила. В Кабуре, давным-давно, она познакомилась с Роже, единственной любовью своей жизни. Они влюбились друг в друга с первого взгляда. Как и Эме, он приехал из Лиона, где работал торговым представителем одной фирмы. Продержавшись три дня, Эме сдалась и прильнула к мощному торсу этого привлекательного и удивительно нежного мужчины. Они провели в Кабуре лето, короткое лето, чувственное, щедрое, яркое, пылкое, томное, такое интенсивное и такое совершенное, что оно могло бы озарить своим светом всю оставшуюся жизнь. Роже был женат, он поклялся расстаться с женой. В сентябре Эме вернулась в Лион, где работала секретарем нотариуса. Роже вернулся к семейному очагу, к жене, которая два месяца разъезжала по служебным делам. Их роман продолжался тайно, но Роже уверял Эме, что скоро обретет свободу. Однако его супруга заболела, и, соблюдая приличия, Роже отложил развод до ее выздоровления. Однако, поправившись, она забеременела; Роже, исполненный сострадания к ней, вновь оправдывался перед Эме, утверждая, что не хочет поступать по-свински.

– Поэтому он именно так поступил с тобой.

– Да.

– И ты смирилась с этим?

– Конечно.

– Почему?

– Эрик, врач как раз сказал мне, что у меня не будет детей. А я не желала признаться в этом Роже. Ты понимаешь, что значит, когда ты не в состоянии родить ребенка человеку, которого любишь? Пусть уж он строит семью в другом месте.

Эме призналась, что до последнего дня довольствовалась ролью любовницы. Она терпела двойную жизнь Роже, праздновала с ним рождение его первого сына, второго, а также маленькой девочки, появившейся на свет пятнадцать лет спустя. Для Эме это была траурная череда: траур по исключительной любви, траур по постоянно откладывавшейся возможности вступить в брак, траур по отпускам и выходным, которые Роже проводил с семьей, траур по собственным детям. Но эту печальную фарандолу она называла счастьем. Десятилетиями она ждала, цепляясь за обещания человека, который так и не сдержал их. Порой Роже, измученный жертвами, которые вновь и вновь приходилось приносить деликатной Эме, сетовал на то, что она перестала требовать, чтобы он разрушил свой семейный очаг, заявлял, что она больше не любит его; тогда она доказывала ему обратное, и их тайная любовь расцветала и крепла.

– Вот почему я выдумывала бесконечные истории о женихах и любовниках, и вся родня, особенно твоя бабушка, на протяжении многих лет смаковала их. Эта легенда защищала Роже, да и меня тоже. Скверная репутация – отличный щит для того, кто стремится держаться в тени.

Кроме Роже, у Эме не было других мужчин, она ждала его всю жизнь, подбирая крошки, оставленные его супругой.

Эме остановилась и посмотрела на меня:

– Эрик, теперь тебе понятно, почему Шопен?

В ее взгляде сквозила такая надежда, что у меня духу не хватило поколебать ее веру. И я утвердительно кивнул:

– Шопен, да, конечно…

Она явно обрадовалась, что я разделяю ее мнение. Я пытался скрыть, что мне стыдно за свой обман. Шопен… Почему Шопен? Какое отношение имеет Шопен к этой истории? Я не понимал…

Мы медленно брели к «Гранд-отелю», не говоря ни слова. К счастью, теперь мы не видели лиц друг друга, потому что эта сблизившая нас прогулка притягивала наши взоры к небу, песку, морю, к этому простору, размывавшему стыдливость, но когда наши взгляды встречались, мы чересчур остро ощущали присутствие другого.

Поднимаясь по лестнице на террасу, я удивленно спросил:

– Эме, а почему ты мне рассказала об этом?