Барон Унгерн - Андрей Жуков

Итак: точная дата составления аттестации не проставлена, указан только год — 1917. Аттестация подписана командиром полка флигель-адъютантом бароном Врангелем. Однако в 1917 году П. Н. Врангель уже не командовал 1-м Нерчинским казачьим полком: 24 декабря 1916 года полковник Врангель назначается командиром 2-й бригады Уссурийской конной дивизии (в нее и входил Нерчинский казачий полк), а 19 января 1917 года — командиром 1 — й бригады. В январе 1917 года «за боевые отличия» барон П. Н. Врангель был произведен в генерал-майоры. Подписывать аттестацию Унгерна за 1917 год в качестве командира Нерчинского полка барон Врангель никак не мог. В своих «Записках» П. Н. Врангель посвятил Унгерну несколько страниц, но никак не упомянул об отчислении Романа Федоровича «за пьянство в резерв чинов». Однако необходимо отметить еще следующее. Пьянство, конечно, порок и не украшает никого, в том числе и боевого офицера. Тем не менее для человека, постоянно, изо дня в день находящегося на передовой и ежесекундно рискующего жизнью, водка порой является единственным средством для снятия стресса и получения столь необходимого чувства расслабления. История любой войны и любой армии может дать сотни, если не тысячи, примеров различных правонарушений, совершенных «по пьяному делу» самыми замечательными солдатами и офицерами. Даже весьма пуританское советское искусство, выполнявшее прежде всего пропагандистские и воспитательные функции, отдавало должное «правде жизни»: вспомним хотя бы эпизод из киноэпопеи «Освобождение», когда посланные на разведку советский и польский солдаты случайно натыкаются в разрушенном Берлине на цистерны со спиртом… Более чем странным представляется решение отчислить в резерв чинов одного из лучших офицеров дивизии, тем более в то время, когда дефицит подобных Унгерну профессионалов войны становился все более ощутимым.

Историк Е. А. Белов был первым, кто обнаружил фальсификацию, предпринятую советской историографией над делом по избиению Унгерном полкового адъютанта в Черновцах. В советской литературе этот эпизод описывался следующим образом: за избиение нижестоящего по званию Унгерн получил три года тюрьмы, но наказания не отбывал в связи с революцией 1917 года. Е. А. Белов совершенно справедливо объяснил подобные толкования советских историков пропагандистскими целями. Возникает вопрос: не является ли и копия аттестации Унгерна фальшивкой, состряпанной чекистами для процесса 1921 года? Тем более что оригинала, с которого делалась данная копия, обнаружить так и не удалось. Заметим также, что с первых месяцев правления большевики строили свою деятельность на откровенной и беззастенчивой лжи. Подтасовывались факты, фальсифицировались документы (например, так называемые «Дневники» Анны Вырубовой). На основании сфабрикованных чекистами документов устраивались «открытые суды»: суд над колчаковскими министрами, процесс социалистов-революционеров, «дело церковников». До сих пор историки не могут отделить правду от лжи, изготовленной красными фальсификаторами. Не случайно, что слова: «Мир никогда не узнает об этом», сказанные одним из участников убийства царской фамилии об обстоятельствах расстрела 18 июля 1918 года в екатеринбургском доме Ипатьева, могут стать своеобразным трагическим эпиграфом ко всему коммунистическому правлению. Мы действительно очень многого не знаем о преступлениях большевиков против народов России и, очевидно, всего не узнаем никогда.

Заметим, что в 1917 году многих офицеров действительно увольняли с воинской службы «в резерв чинов», правда, не за пьянство или иные проступки, а с совсем другими формулировками: за «контрреволюцию» и «монархизм». Немедленно увольнялись офицеры, отказавшиеся, подобно графу А. Ф. Келлеру, присягать Временному правительству. После того как улеглась первая волна послереволюционного террора, в ходе которой были зверски убиты сотни боевых офицеров русской армии и флота (особенно свирепствовали матросы Балтийского флота — эти «краса и гордость революции» запятнали себя кровавыми и изощренными расправами над офицерами и адмиралами; по данным, приводимым С. В. Волковым, только на Балтийском флоте было убито более 100 человек), по отношению к военнослужащим-монархистам начал применяться настоящий моральный террор. Многим офицерам приходилось оставлять действующую армию из-за выраженного им политического недоверия и угроз физической расправы. Тот же С. В. Волков приводит в своем исследовании «Трагедия русского офицерства» следующие цифры: перед самым началом наступления на Западном фронте были вынуждены покинуть войска 60 начальников — от командира корпуса до полка. Причем уходили как раз наиболее лучшие офицеры, не поддавшиеся разложению, сохранившие верность присяге, не потерявшие боевого духа и стремившиеся хоть как-то приостановить развал армии.

К сожалению, большая часть русского офицерского корпуса оказалась сломленной, растерянной и подавленной. «А на верхах, в особенности среди Генерального штаба, появился уже новый тип оппортуниста… демагога, старавшегося угождением инстинктам толпы стать ей близким, нужным и на фоне революционного безвременья открыть себе неограниченные возможности военно-общественной карьеры», — писал об этих днях генерал А. И. Деникин в «Очерках русской смуты». Аналогичную картину наблюдал в городе Урмия, где были расквартированы части 2-го Кавказского корпуса, молодой есаул Г. М. Семенов:«… отвратительное впечатление произвел на всех нас устроенный в Урмии… праздник революции, в котором сам корпусной командир принял непосредственное и очень деятельное участие». Подобное преступное поведение высших армейских чинов не только дискредитировало весь офицерский корпус в целом, но деморализовало младший командный состав: окончательно стало понятно, что помощи ждать неоткуда. «… Подобные выступления старших начальников в корне парализовали попытки младших офицеров сохранить хоть какой-нибудь порядок в частях», — вспоминал те дни Г. М. Семенов.

Русское офицерство, казавшееся прежде монолитным, старавшееся соблюдать правила корпоративной этики, оказалось расколотым по линии политического противостояния. Значительную роль в расколе офицерского корпуса сыграли проболыыевицки настроенные офицеры, впрямую подстрекавшие солдат к неповиновению. Офицерство оказалось лишенным не только воинских, командных прав, но и прав гражданских — например свободы слова. Барон К.-Г. Маннергейм вспоминал, как один из военнослужащих его части высказал в офицерском собрании свои монархические взгляды. Об этом тут же стало известно Совету солдатских депутатов. Офицер-монархист был немедленно разоружен и арестован. Освобожден он был только после личного вмешательства барона Маннергейма. Однако показателен тот факт, что данный арест не мог никак случиться без доноса, подготовленного одним из членов офицерского собрания. Чтобы офицер доносил о политических воззрениях своего собрата, непосредственно апеллируя к подчиненным ему солдатам, — подобного не бывало не только в русской армии, но и ни в одной армии мира.