Дитрих и Ремарк - Людмила Бояджиева

Однажды прибывший из Америки знакомый рассказал Эриху, что Дитрих читала ему письма Ремарка. Вспыхнув от негодования, Эрих был готов уничтожить лжеца.

— Да их читают все кому не лень! — засмеялся доброжелатель, разгоряченный вином.

Ремарк ударом свалил клеветника — он умел драться. А потом написал Марлен: «дал затрещину типу, который сказал, будто ты читала ему письма к тебе…»

19

Наконец она предлагает ему приехать в Голливуд. Ей нужен достойный кавалер. Она хорошо представляет себе масштаб личности Ремарка и величину его славы. Эти составляющие играют немалую роль в ее увлеченности Эрихом, в той настойчивости, с которой Марлен хочет удержать его. Хотя сделать это непросто при ее образе жизни и ранимости Эриха. Он все еще считает, что не сможет написать ничего более интересного, чем его военный роман. Он спасается от депрессий алкоголем, он поднял планку своей любви на такую высоту, что Марлен трудно удержать ее, особенно на расстоянии, когда магию ее образа сохраняет лишь память.

В марте 1939 года Ремарк едет в Париж, затем из Шербурга отплывает в Нью-Йорк и оттуда в Чикаго. Еще рывок — и солнечный Лос-Анджелес шелестит перед ним пальмами набережной.

Нетерпение, предшествующее встрече, растет, сердце ускоряет ритм. И наконец Эрих в Беверли-Хиллз! Марлен арендовала для него бунгало напротив собственного дома, она ждала, подготовив все лучшим образом. Стопка домашних халатов, элегантных пуловеров, лохматый шотландский плед на случай прострела поясницы и, конечно же, — отменный, собственноручно приготовленный обед.

— Не верю, что мы вместе. Вот сейчас проснусь, и все исчезнет. — Сидя за столом напротив Марлен, Эрих не отрывал от нее взгляда.

Сияющая, свежая, в белых брюках и светлой шелковой рубашке мужского покроя, она похожа на прелестного юношу. Двери в сад распахнуты, а там буйство цветов, южной зелени, каскады жизнерадостного солнца.

— Ты плохо ешь, мой любимый, я так старалась! Это французское жаркое понравилось тебе в Париже — я все запомнила. Разве получилось хуже, чем у знаменитого шеф-повара «Ланкастера»?

На лице Ремарка отобразилось блаженство:

— Неподражаемо. Но тебе трудно удивить меня, ведь я давно понял, что ты не из породы смертных. Ты — божество.

— Просто-напросто взяла кулинарные книги и выучилась! Конечно, приходится повозиться у плиты. Зато мои гости всегда были сыты и веселы. Людей надо вкусно кормить, если ждешь от них хорошего отношения.

— Ты знаешь, что я жду от тебя. — Эрих отложил вилку и нож. — Очень давно жду.

— Я твоя, милый. Твоя навсегда.

«— Дорогая, — сказал он почти с нежностью. — Ты не останешься со мной. Нельзя запереть ветер и воду. Ты не создана, чтобы любить кого-то одного.

— Но и ты тоже.

— Я? — Равик допил рюмку. — Что ты знаешь обо мне? Что знаешь о человеке, в чью жизнь врывается любовь? Как дешево стоят в сравнении со всем этим твои жалкие восторги…

— Ты любишь меня, Равик, — сказала она, и это было лишь наполовину вопросом.

— Да. Но я делаю все, чтобы избавиться от тебя, — проговорил он спокойно и ровно, словно речь шла не о них самих, а о каких-то посторонних людях.

Не обратив внимания на его слова, она продолжала:

— Я не могу себе представить, что мы когда-нибудь расстанемся. На время — возможно. Только не навсегда. Только не навсегда, — повторила она, и дрожь пробежала у нее по телу. — Никогда — какое же это страшное слово. Я не могу представить, что мы никогда больше не будем вместе».

— «Когда-нибудь» — это очень нескоро, — он порывисто обнял Марлен. — У нас еще есть время.

20

Конечно, уединенной жизни с Марлен в Беверли-Хиллз Ремарк не ждал. Но он не предполагал, что череда голливудских приемов и презентаций кинофильмов, на которые он в качестве европейской знаменитости сопровождал Марлен, так быстро начнет раздражать его. Когда-то юный провинциал всеми силами стремился быть замеченным в богемных кругах Берлина. Теперь ему не надо перешивать дешевую одежду, носить монокль и печатать визитки с баронским титулом для пущей привлекательности. Он богат, элегантен, красив, знаменит и вдобавок сопровождает самую невероятную и желанную женщину на земле. Но почему все это надо повторять себе еще и еще раз, чтобы не поддаваться гнетущему унынию?

Марлен украшала себя Ремарком. Он был не только знатоком вин, способным блеснуть своими дегустаторскими способностями, но обладал великолепным политическим чутьем, обеспечивающим ему роль интересного собеседника в любом обществе. Газеты и журналы публиковали фотографии яркой пары, вновь и вновь представляя американцам европейскую знаменитость, изливая потоки восхищения миссис Дитрих.

— Милый, на этом фото ты выглядишь каким-то одутловатым. — Марлен отбросила газету. — Эти идиоты способны изуродовать кого угодно. Знаешь, сколько мне приходилось биться за безупречность своего изображения? Но процесс перепечатки плохих снимков я не способна держать под контролем. Надо все время следить за твоим видом. Пожалуйста, не жарься на солнце, ты выходишь на снимках рядом со мной слишком загорелым. Здесь и так полно негров.

— Вчера ты сказала, что я выгляжу болезненнобледным. — Эрих доедал знаменитую яичницу-болтунью — они завтракали на террасе, увитой цветущими розами. — Рядом с тобой трудно блистать внешними данными. Даже розы смахивают на садовый сорняк.

— Напротив, дорогой, я нахожу, что мы замечательно смотримся вместе. — Марлен продолжала разглядывать газеты. — Посмотри сюда, это на просмотре «Унесенных ветром» — мое платье выиграло на фоне белой стены! Я же говорила, что нужно надеть черное. И сколько громких слов! Похоже, твое общество идет на пользу моему реноме.

— Зато мне эти фотографии навредили больше, чем любые разгромные статьи. Меня поедом едят в литературной среде. Пишут, что вместо политической борьбы и выступлений против фашизма я — эмигрант — предпочитаю обжираться на великосветских приемах в обществе… в обществе кинозвезд. Эта подчеркнуто роскошная жизнь, расписываемая журналистами, делает меня подозрительным для писателей-эмигрантов. Многие из них, между прочим, пребывают в нищете.

— Бред завистников! Лишь когда сам сдаешься и ведешь себя как несчастный беженец, потерпевший крах, как разбитый по всем статьям человек, вот тогда они действительно победили. Нищета! Лень и нежелание бороться. Разве писатели не понимают, что сохранить достоинство в изгнании — это большое мужество? — Марлен с грохотом собрала со стола посуду.

— Мужество… Кажется, я плохо теперь знаю, что это такое… Я слишком сладко живу, милая. — Он поднял упавшую ложку и усмехнулся ее самодовольной позолоте.