Погибель Империи. Наша история 1965–1993. Похмелье - Марина Сванидзе

В мае 27-го в рижской эмигрантской газете «Сегодня» появится письмо некоего Штауница-Опперпута, который напишет, что он один из руководителей созданной ГПУ организации под названием «Трест», которая внедрилась в высшие круги белой эмиграции и контролирует их. Через несколько лет близкий к генералам Деникину и Врангелю Н. Чебышев напишет по этому поводу в своей статье в парижской эмигрантской газете «Возрождение»: «Агенты ГПУ распоряжались эмиграцией, были как у себя дома, как на Лубянке». В том числе агенты ГПУ внедряются в Евразийское движение.

Евразийство – это движение мысли в русской эмигрантской среде, возникшее в начале 20-х. Его видные деятели – ученые разных областей знания: филолог Николай Трубецкой, философ Лев Карсавин, сын академика Вернадского историк Георгий Вернадский, искусствовед Петр Сувчинский, религиозный философ Георгий Флоровский, географ Петр Савицкий. В сухом виде основные идеи евразийства следующие.

Россия – не Европа и не Азия, а особый мир, Евразия. Базовый элемент существования этого мира – Православие. Российская государственность кровно-родственна Византии. Западная культура Нового времени чужда и враждебна России. Европеизация – безусловное зло. Но этим дело не ограничивается. Поскольку евразийство возникает в эмиграции как реакция на происшедшее в России в 17-м году, оно формулирует свое отношение к русской революции и большевизму. «Большевиками руководил верный инстинкт. Они поняли, что нужно ломать и строить наново». Дальше евразийцы говорят: следует строить особый, исключительный, замкнутый мир, который базируется на одной главной идее. Носителем этой идеи будет правящий класс, объединенный в одну-единственную государственно-идеологическую организацию. И евразийцы говорят, что созданная большевиками политическая структура соответствует их представлениям. Есть только одно «но». Евразийцы планируют сменить большевистскую элиту на евразийскую национальную элиту. Что касается экономики, то тут евразийцы – сторонники государственно-частного хозяйства. То есть активное государственное вмешательство в экономику при сохранении права частной собственности.

Так вот и в эту эмигрантскую организацию также внедряется ОГПУ.

Муж Цветаевой Сергей Эфрон – горячий поклонник евразийства.

Цветаева о муже: «Великомученик евразийства». Эфрон – редактор газеты «Евразия». Эфрон убежден, что они – «завтрашние победители». Он – в эйфории.

Цветаева тем временем работает, т. е. пишет. Они вчетвером, с двумя детьми, живут в одной комнате на окраине на рю Руве, 8, рядом с бойнями. Она не видит того Парижа, который знала раньше. Но у нее есть письменный стол, и она пишет. Идут ее авторские вечера. Один – в капелле на улице Данфер-Рошро, 79. Из отзывов: «Отчетливо проступило: после Блока – одна у нас – здесь – Цветаева». Так – вначале, потом – разлюбят.

Сергей Эфрон о жене пишет: «Марина, может быть, единственный из поэтов, сумевшая семь лет – три в России, четыре в Чехии – прожить в кухне и не потерявшая ни своего дара, ни работоспособности». Париж – уже ее вторая эмиграция, для Эфрона – третья.

А она в час ночи в фартуке на кухне оторвалась от письменного стола и готовит еду сыну на утро. С утра пойдет на рынок. Потом – стирка, штопка, готовка. И все время думает о заработке.

Уже лежит и ждет целая книга стихов под названием «После России». Но для сдачи в набор ее надо перепечатать. А денег на машинку нет. И она переписывает от руки печатными буквами. Ее жизнь такова, что она принимает денежную помощь, когда предлагают. Много лет Цветаевой дает деньги Саломея Андронникова. Она, в прошлом петербургская красавица, адресат стихов Мандельштама. Цветаева называет эту помощь «иждивением». Однажды просто попросит деньги на башмаки. Из письма к Андронниковой: «Дорогая Саломея! Хожу в огромных черных еще чешских башмаках и с овчину толщиною черных чешских чулках, всем и себе на удивление. С ногами своими незнакома».

И вот она в этих огромных башмаках, толстых чулках, в фартуке, ведет переписку с Борисом Пастернаком и знаменитым немецким поэтом Райнером Марией Рильке. Это олимпийская переписка на троих. Они – вне времени и места. Они мечтают спуститься с небес и встретиться в каком-нибудь европейском городке.

Муж Цветаевой подвизается статистом на съемках фильма «Страсти Жанны д'Арк». Кинематограф представляется Эфрону спасительным вариантом.

Эфрон идет учиться на высшие курсы кинематографии Пате. За его учебу надо платить. Цветаева пишет Пастернаку: «Я не любовная героиня. Я по чести – герой труда. Мои ноги – герои, и руки – герои, и сердце, и голова». Эфрон пишет сестре: «Брожу по Парижу с киноаппаратом и «кручу» (кручу – в смысле снимаю). Но пока что еще бесплатно. Здесь пробиваться очень трудно: французы – националисты».

Его жена в это время предпринимает попытку заполучить французского читателя. Она решила свою поэму «Молодец», написанную частушечным русским стихом, перевести на французский. Она скажет: «Вещь на другом языке нужно писать заново. Что и делаю». Цветаева очень рассчитывает на деньги от французского «Молодца». Деньги нужны и на лечение Эфрона.

Параллельно с переводом она урывками пишет поэму «Перекоп», хотя тема добровольчества уже мало кому интересна в эмиграции. В разговоре о Добровольческой армии ей говорят: «Через десять лет забудут». Она отвечает: «Через двести – вспомнят». Ее «Перекоп» не напечатают. Денег нет. А нужно платить за обучение дочери в художественной школе при Лувре: у Али очевидные способности художника. Аля зарабатывает деньги вязанием. К поэме Марины Ивановны «Крысолов» делает иллюстрации. Но «Крысолова» отдельной книгой издать не удастся.

Сергей Эфрон пишет сестре в Москву: «Всего неделю как нашел временную работу. Прихожу домой без ног, без рук и засыпаю до утра мертвецом. Самое горькое для меня – отсутствие людей, среды, какая-то подвальная жизнь, когда напрягаешь все силы, чтобы в одиночку продержаться». Марина Цветаева в своей тетради записывает: «Читателя в эмиграции нет. На мои вечера годы подряд приходили все те же – приблизительно 80-100 человек. Я свой зал знала в лицо. Иные из этих лиц от времени до времени исчезали: умирали. Моя неудача в эмиграции – в том, что я по духу, по размаху – там, туда, оттуда».

Он пишет: «Событий в моей жизни – никаких». Она пишет: «Здесь некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться. Все заняты другим».

Для завершения поэмы «Перекоп» она искала участника событий. Нашелся офицер, который теперь работает на заводе. Она просит о встрече. Он отвечает: «По субботам мы пьем, в иные же дни некогда. А так как при вас пить неловко, то, значит, потеряем мы свой единственный день отдыха».

Эфрон подает прошение о советском гражданстве. Он наивно пишет Горькому, чтобы Горький походатайствовал за него, бывшего офицера Добровольческой армии.