Мироныч, дырник и жеможаха. Рассказы о Родине - Софья Синицкая

Когда участковый Голосов безучастным голосом сообщил по телефону о краже и безобразной попойке в её любимом домике, она тут же кинулась в Топорок — наводить порядок. В ментовке, куда её вызвали «по делу Квашниной и Войновского», она встретила Наташку.

— Уж вы меня простите, тётя Лиза. Денег нет, а Чебурашку поднимать надо, — бубнила Наташка.

Привели Войновского. Птицына знала Войновского — он недавно чинил ей забор.

— Что ж ты, Володя, меня расстраиваешь? — корила его Птицына.

— Виноват, тётя Лиза. Лезть — лез. Ломать — ломал. Выбивать — выбивал. Сбывать — сбывал. Я вас, конечно, уважаю. Но пить-то на что-то надо!

— Ты же так скоро сдохнешь! — крикнула Птицына.

— Я никогда не сдохну, тётя Лиза! — успокаивал её Войновский.

— Какая я тебе тётя, ты же меня старше, мне двадцать пять, тебе двадцать девять, а выглядишь на сорок, не смей меня тётей называть!

— Виноват, тётя Лиза!

Соседскую Дусю Птицына знала ещё маленькой девочкой и всегда считала «не такой как все», «тонкой», «особенной». Она зазывала её в гости, угощала чем-нибудь вкусненьким, давала послушать «хорошую музыку» или почитать «хорошую книжку», например, «Северную симфонию». Дуся читала и, к радости Птицыной, «всё понимала», «всё чувствовала». «Как уютно жила королевна с родителями в башне среди леса!» — говорила десятилетняя Дуся своей взрослой подруге, студентке первого курса Лизе Птицыной. Дачница гуляла с Дусей по лесным тропинкам, рассказывала про великанов, рыцарей, туманное безвременье, про лебедя печали и козлоногих братьев, которые — вон, кивают из ветвей. Хватала её за худенькие плечи и кричала, вспугивая пташек: «Летел на меня кентавр Буцентавр, держал над головой растопыренные руки, улыбался молниевой улыбкой! Угрюмый гигант играл с синими тучами, напрягал свои мускулы и рычал, точно зверь! Его безумные очи слепила серебряная молния! И видя усилие титана, я бессмысленно ревел!» Дуся смеялась.

После страшных похорон Птицына направилась к Николавне, чтобы оказать посильную помощь. В глубине души она надеялась даже, что «неумелая мужеподобная училка» отдаст ей Дусиного сына. Не тут-то было: Николавна принимала от неё деньги и вещи, благосклонно разрешала возиться с младенцем, но о том, чтобы расстаться с мальчиком, не могло быть и речи — она приросла к нему совершенно.

У ребёнка не было имени — Дусе хотелось, чтобы его назвал отец; сама же она обращалась к нему просто: «сынок». Гладя на мальчика, Николавна вспоминала портрет задумчивого арапчонка в кабинете литературы и говорила, что Александр — хорошее имя. Птицына с ней спорила, с пеной у рта доказывая, что Ганнибал лучше. «Сначала был Ганнибал, потом уже Александр!» — убеждала она Николавну. В свидетельстве о рождении написали: Ганнибал Квашнин. Графу «отец» чиновная дама оставила пустой — никаких доказательств того, что погибший камерунец Леонард приходился Ганнибалу отцом, не было. «Цвет! Вы видите цвет ребёнка?» — кричала ей Птицына. «Это ни о чём не говорит», — отвечала неприступная женщина. От родственников Жирафа вестей в Петербург не поступало. Батюшка отец Евтропий приехал крестить мальчика. Узнав, что его записали Ганнибалом, он только плюнул. Дусин сын был наречён Александром в честь святого князя Александра Невского и великого русского поэта.

Прошло полтора года. «Крошка Цахес», — ласково обзывала арапчонка Птицына. Мальчик больше походил на больную обезьянку, чем на человечка: его чёрное тельце покрывала аллергическая короста. Ровесники Ганнибала давно уже бегали, а он всё ещё ползал на четвереньках — от рождения у него одна нога была короче, и он никак не мог научиться ходить. При этом маленького Ганю все обожали — он обладал исключительной способностью нравиться, его обаяние и добродушие сражали наповал. При виде любого человека малыш тут же принимался восторженно визжать и дрожать от радости, суча ножками и всплёскивая ручками. Это обезоруживало даже соседей по коммунальной квартире. Чёрный мальчик любил всех — без причин и условий.

Птицына часто одалживала Ганю у Николавны. У себя дома на Третьей линии она завела для Гани диванчик, три корзины с игрушками и толстый зелёный ковер, по которому хромоножка ползал в своё удовольствие, строя царства зверюшек и отправляя в плавание ковчеги, гружённые львами, орлами и страусами. С утра до вечера у Птицыной гремела музыка: дачница была уверена, что если Ганя с молодых ногтей будет слушать Баха, Рамо и Корелли, то он вырастет хорошим человеком. Вскоре Птицына сделала важное открытие — мальчик был очень музыкальный. Он сходу запоминал сложные мелодии и потом выводил их своим тоненьким голоском без единой фальшивой ноты.

Когда Гане стукнуло пять с половиной, Птицына отвела его за ручку в музыкальную школу. В каминном зале старого особняка строгие учителя экзаменовали малышей. С потолка смотрели музы и фавны. Был май. Морской ветерок влетал в открытые окна и шевелил тяжёлые шторы. За окном с рёвом разворачивался белый паром. Хроменький чёрный мальчик с широкой улыбкой, умными глазками и абсолютным слухом мгновенно влюбил в себя преподавательский состав. Пианистка, похожая на фею, — с морщинами, буклями, перстнями и кружевами — цепкими пальцами взяла Птицыну за острый локоть, отвела в тёмный коридор. «Мальчик хороший, надо мальчиком заниматься, я мальчиком займусь», — процедила она Птицыной и в глаза посмотрела со значением. Усач-директор подмигнул взволнованной дачнице.

Птицына и Ганя шли по набережной. Солнце выглядывало из-за бегущих облаков, и тогда синяя вода превращалась в расплавленное золото. Трёхмачтовый парусник с разноцветными флажками стоял у причала, готовясь к далёкому путешествию. В порту подъёмные краны кивали узкими мордами на длинных шеях. «Тихий ход», — прочитал умненький Ганя большие слова на другом берегу реки.

Николавна немножко ревновала, видя, что мальчик всё больше привязывается к Птицыной, но ревность свою никак не выказывала, боясь нарушить их прекрасный романтический союз. Очень простая, очень честная и добрая Николавна стала для Гани идеальной нянькой: у мальчика был режим, прогулки на детской площадке, котлетки на пару и компот, купание в тазу с резиновой уточкой и корабликом, классический набор стихов и сказок, чистая белая постелька. Спокойно и незаметно Николавна научила Ганю читать, писать и считать. На идиотский вопрос «А сколько тебе годиков?» он отвечал степенно: «Два года пятьдесят копеек!», в то время как прочие сверстники, в лучшем случае, строили козу. «Сначала спичка, потом бумага, потом дрова, потом дом, потом — лес. Чепная реакция!» — предупреждал Ганя взрослых, грозя кофейным пальчиком. Когда у Николавны терялись очки или расчёска, внук принимался осматривать стены — через ситечко: «Так-так. Так-так-так. Отпечатки пальцев не совпадают!» В три года он дедуктивным методом мог найти любой предмет, затерявшийся в бабкиной комнате. В начальной школе Ганю взяли сразу во второй класс — в первом ему делать было нечего.

Николавна была бесконечно далека от тонких материй и надмирных сфер, в которые возносила Ганю Птицына.

— «Пускай сирокко бесится в пустыне, сады моей души всегда узорны!» — пугала Николавну дачница. — Необходимо будить фантазию в ребёнке! Человеку с богатым внутренним миром не скучно и не тошно. Ребёнок с развитым воображением будет творцом, будет поэтом!