Мироныч, дырник и жеможаха. Рассказы о Родине - Софья Синицкая

С детства Ганя усердно пономарил, помогая отцу Евтропию; он очень хорошо — громко и чётко — читал «так, чтобы всем было понятно», и пел со старухами на клиросе, как ангел. По воскресным дням немногочисленные прихожане — алкаши, женщины, дачники, милиционеры — с удивлением и возвышенными чувствами слушали чистый и сильный Ганин голос, который, казалось, поднимал церквушку в воздух и уносил за облака. После службы Ганя наводил порядок в храме и шёл чаёвничать к отцу Евтропию, обжирать его, бедного, как говорила Птица. За чаем Ганя, чтобы повеселить батюшку, сочинял небылицы про старух, утверждая, что в «Господи, воззвах» они поют не «яко кадило», а «я — крокодила пред Тобою», а грузинского батюшкиного друга и соратника отца Шио называют — кто отцом Шило, кто отцом Вшиво.

Иногда Ганя впадал в нигилизм.

— Бог создал человека по образу и подобию Своему, значит, Он сомнительный тип гражданской наружности вроде Войновского, и нечего ждать от Него порядка ни на Том, ни на этом Свете, — заводил он батюшку.

— Господь послал людям Сына Своего во искупление грехов! Сын пришёл на землю, чтобы спасти людей!

— Бог-Отец и Бог-Сын — злой следователь и добрый следователь.

— Уймись, Квашнин!

— Да, Боженька наломал дров. Теперь надо помочь Ему сделать мир лучше.

— Помогай, помогай, — говорил усталый батюшка.

Ганя старался помочь...

Отец Шио служил в грузинской церкви, был красавцем и бессребреником, писал иконы, на огромном кулаке носил татуировку — пацифик. Борода у отца Шио начиналась сразу под глазами и спускалась лопатой на грудь. На ощупь она казалась связкой жёстких проволочек — об этом знали младенцы. Шио любил младенцев. Он хватал их, целовал им ручки и мордочки и уносил куда-нибудь за дом — показать, как бежит облако или порхает бабочка. Отец Шио часто приезжал к отцу Евтропию. За церквушкой было поле. Там попы играли в футбол с детьми, алкашами, собаками и милиционерами. Догоняя мяч, задирали подрясники, под которыми обнаруживались рваные джинсы и великанские сапоги. Участковый Голосов стоял в воротах сборной алкашей.

Церквушку в Топорке отец Евтропий поднял из руин — по камешку, по кирпичику. Смиренно ходил с протянутой рукой от чиновника к чиновнику, от бандита к бандиту, от фермера к фермеру, искал деньги, искал рабочих. Денег было мало, рабочие, как водится, уходили в запой. Батюшка ползал на карачках с мастерком, его дети месили палками цемент в корыте. Отец Шио оштукатурил и расписал стены, два года он трудился над иконостасом. Его архангелы и апостолы были весёлые и удалые, с задумчивыми глазами, сочными губами и всклокоченными бородами. Казалось, что все они вчера победили чертей и драконов, а сегодня плотно пообедали.

Был весенний субботник: старухи копались на грядках, попы стучали молотками, Ганя мыл окна, Голосов возился с электричеством.

— Отец Шио, зачем Боженька нас сделал? Для чего мы Ему понадобились? На хрена сдались? — выспрашивал Ганя.

— А зачэм тебе стакан?! — волновался отец Шио. — Зачэм?! Вилька зачэм? Чайник зачэм? Тарэлка? Чтобы тебе служить! Служит вилька! Служит тарэлка! Служит стакан. Вот и Господь создал человека, чтобы он Ему служил. Понимаешь?

— Ничего не понимаю. Отец Евтропий, я похож на стакан? Зачем я Ему нужен?

— Бог — это любовь. А любовь не может быть сама по себе, она должна на кого-то литься. Вот Господь и слепил тебя, чтобы любить, ты в Его любви стоишь, как под горячим душем, — говорил отец Евтропий.

— И родителей моих слепил, чтобы любить? Почему же они померли? Неувязочка!

— А ты не задавай праздных вопросов, Квашнин. Живи честно, благородно, делай своё дело. В конце концов всё встанет на свои места. Три ацетоном, совсем тусклое стекло!

— Что, пазлы соберутся?

— Соберутся. Всё станет ясно, мы всё поймем и посмеёмся сами над собой: какими же мы были дураками! Тёмными, дикими, несчастными... Ацетончиком его!

— Аминь.

В Томогавкине Ганю побили лишь раз, когда ему было четырнадцать лет, а выглядел он на все двадцать. Это случилось недалеко от квашнинского дома — старшеклассники накинулись на него с криком: «Негр, вон из Топорка»! Драка была прекращена любящей тёткой, которая, несмотря на своё расслабленное состояние, заметила безобразие и умелыми действиями одной левой вывела из строя четверых из пяти нападавших. Побили Ганю на самом-то деле из-за девушки (Ганя потом жалел, что не знает даже, какой). Девушкам нравился Ганя, рядом с ним деревенские парни весьма проигрывали, им это было обидно.

Наташка «сдала» преступников инспектору Голосову. Страж порядка пригласил их в участок для воспитательной беседы. Неизвестно, какие ужасные средневековые пытки применил Голосов к обидчикам Гани — вздёргивал ли их на дыбе или жёг на головах паклю, но результат был налицо: подростки покинули участок в страхе и смущении; никогда больше они не покушались на Ганину неприкосновенность.

Единственным, тайным, недоброжелателем Гани была в Топорке интересная начитанная женщина мадам Мешкова, но не потому, что Ганя сам по себе был ей неприятен: Мешкова вообще не любила людей, однако умело это скрывала. В собственности Мешковой находился крепкий резной дом, горделиво возвышающийся над избушками Птицыной и Квашниных. Алкоголичек Мешкова ненавидела люто: при каждом удобном случае она во всеуслышание заявляла, что желает им только поскорее сдохнуть. Птицыну ценила как единственную в Топорке интересную и начитанную женщину, с которой ей, интересной и начитанной Мешковой, «есть о чём поговорить». Мадам с удовольствием ходила к Птицыной пить чай, когда было скучно и хотелось заполучить новостей, чтобы наплести сплетен. Дачница знала, что Мешкова никогда ни о ком слова доброго не скажет, но наивно предполагала, что она «только кажется строгой». С ложной скромностью, нарочитой небрежностью собственница рассказывала о последних достижениях своего хозяйства. Птицына с восторгом слушала её и рассыпалась в комплиментах.

Когда-то Мешкова проживала в Москве и два раза в неделю вела в Доме культуры кружок «Умелые руки» — не столько для денег, сколько для общения с «интересными творческими людьми». Мешкова любила интересных, творческих и богатых. А бедных, нетворческих и неначитанных презирала. Её муж Гена был художником по металлу, ковал витые лестницы и кружевные решётки для московских особняков, обеспечивая сытную жизнь Мешковой. Их сын, хороший мальчик, учился в школе, потом поступил в институт и женился. Мешкова не захотела жить с невесткой. Она решила, что пришла пора «стать ближе к земле», взяла мужа, «сбережения» и поехала в Топорок, где у Гены пустовал отчий дом.

Мешкова быстро освоила деревенский быт. В народе её дом прозвали «хоромы» и «ВДНХ». Она считалась лучшей хозяйкой в Топорке: ни у кого не было таких прекрасных роз и георгинов, таких весёлых ромашек и подсолнухов, таких сладких ягод. В большой стеклянной теплице у Мешковой змеями расползались мощные лианы, с которых свисали сочные огурчики, баклажаны, помидоры и перцы. Летом Мешкова раздавала банки с прошлогодними соленьями и вареньями, потому что подступал новый огромный урожай. Ей, злобной и жадной, хотелось слыть доброй и щедрой. Она угощала, конечно же, не всех, а только интересных и хоть сколько-нибудь начитанных.