Рижский клуб любителей хронопортации - Александр Долгов

Ждали долго. Молчали. Наконец тормознул пикап.

Простились быстро и легко, без надрыва, даже с улыбкой, без значимых слов, которые каждый из двух желал бы услышать, но не решался произнести. Он сел в машину, автомобиль сразу тронулся. Галка повернулась и пошла, решив не оборачиваться, но все-таки повернула голову, махнула на прощание и успела заметить, как мелькнуло его лицо, как он замахал рукой. И с грустью подумала, что, пожалуй, сегодня придется трудно, но завтра станет лучше…

А может… может, именно завтра появится шанс изменить жизнь? Вчера время остановилось для нее вместе со старым будильником, и теперь часы пошли вновь. И тяжко вздохнула – как же ей все-таки не везет с мужчинами!

…И кому, как не мне, было это знать!

Ведь той июньской ночью я услышал ее исповедь.

Не так давно в скайпе нашло меня короткое послание, которое заканчивалось словами: «Как приятно иногда ошибиться в человеке – я имею в виду того „сумасшедшего“ (прошу прощения!) артиста, до сих пор не могу вспомнить его фамилию. Мо… Му… Ма… Мы… Оказывается, он и вправду стал знаменитым.

P. S. Фильм „9 1/2 недель“ смотрела не один раз. Спасибо. Отвечать не надо. Галка».

Ленинград, август 1990 – Санкт-Петербург, октябрь 2014

Вся эта каша заварилась из-за «Русской рулетки», ну той виниловой пластинки группы «Эксепт», которую мне раскокали люберы в электричке. Меня не избили, но, как и положено в таких случаях, «сняли скальп» и хладнокровно, на глазах у всех пассажиров, раздели, после чего я перестал быть счастливым обладателем уматно-проклепанной кожаной куртки с мертвой головой на спине.

Но обо всем по порядку.

В тот день я мотался «на толпу» обменять пару пластов. Пожалуй, в нашем бункере я – единственный, кто сечет во всем этом чертовом металле. Я да еще, наверное, Пэт. Мы с ним когда-то учились в одной спецшколе. Разумеется, английской. Но потом нас оттуда турнули. За успеваемость. Вернее сказать, за неуспеваемость. Сначала Пэта, а потом и меня. В бункере мы появились одновременно и с первого дня поняли, что кому-то из двоих рано или поздно придется уйти.

Если говорить начистоту, то два года назад я не был металлистом и числился в рядах футбольных фанатов. Таких, как я, в городе был целый легион. Нам ничего не стоило сорваться за своей командой в другой город. Если наши кумиры продували, мы их наказывали – окружали автобус и заставляли идти в гостиницу пешком. Пусть знают – бороться за свой клуб надо до конца!

Нас боялись. Проигранные матчи заканчивались драками, битыми стеклами и перевернутыми трамваями. Так мы брали реванш за поражение. Но вскоре все полетело к чертям. Нас разогнали. Тридцать третий сектор опустел, а мы целыми днями сидели на грязных заброшенных задворках, без конца смолили сигареты и пожирали друг друга пустыми невидящими глазами. Было чертовски тошно. Самых старших из нас вскоре забрили в армию, другие, что были помладше первых, но старше нас, куда-то сгинули сами. Что касается нас – нам было на все плевать.

Наконец, как говорится, в один прекрасный день, а точнее сказать, в одну прекрасную ночь Сева Новгородцев возвестил по Би-би-си о пришествии на нашу землю первых металлистов – с головы до ног закованных в железо, затянутых в кожу и до одури слушающих невообразимо истерическую музыку под названием «металлический рок». Наш час пробил! Нам запретили быть футбольными фанатами, и мы стали металлистами. Мы должны были кем-нибудь стать, и мы ими стали – крутыми железными парнями!

На стенах домов вместо хорошо знакомой «зенитовской» стрелки или «спартаковского» ромбика стали появляться таинственные для непосвященных обывателей латинские буквы – HMR. Мы перестали бывать на стадионах. И вместо этого от нечего делать ходили на концерты Иосифа Кобзона, скандируя там всей галеркой:

– Хей-ви-метл! Хей-ви-метл!

Обычно после двух песен Кобзон не выдерживал, уходил со сцены и больше уже не возвращался! Днем мы тусовались в «трубе», а вечерами бились насмерть в парках с брейкерами и люберами.

Как я уже сказал, в тот роковой для меня день я должен был обменять на «фирму» пару «югатоновских» перепечаток. Мне чертовски повезло: в город я возвращался не один, а в компании пятерки разудалых офицеров, самозабвенно играющих с самой смертью в «Русскую рулетку», – это я про роскошную обложку третьего альбома «Эксепт» говорю.

В электричке была толпа народа, но я все-таки сел, не хватало еще, чтобы в этой давке меня ненароком припечатали к стенке вместе с моей драгоценной пластинкой. Было очень жарко – настоящее пекло. Но косухи я не снял, а только пошире распахнул ее, чтобы на футболке можно было прочесть написанную по-русски, стилизованную под готический шрифт, на первый взгляд, нелепую надпись: «ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА». Пусть читают, думал я, может, что и просекут. «Фронт» – для меня самая крутая группа (из наших, само собой), я порядком тащусь от их забойного металла.

Как всегда, своим вызывающим видом я буквально третировал народ вокруг себя. Пассажиры бросали на меня косые злобные взгляды – в их глазах жарким огнем горела неприязнь, которой они пытались спалить меня дотла. Но я держался молодцом – плевать я хотел на всех этих козлов.

Люберов я заметил сразу, как только они вошли в вагон, впрочем, как и они меня. Не заметить меня с моей прической а-ля «британский ужас» – продукт кропотливой двухчасовой работы и полутора баллончиков лака – в этой серой однообразной толпе городских неудачников было немыслимо.

Похоже, они прочесывали электричку. «Санитары общества», черт их дери! Я знал, чем все кончится, и мысленно проклинал себя за то, что не воспользовался автостопом. Хотя, правда, кто бы рискнул взять к себе в машину такое страшилище, как я? Наверняка никто.

Я сидел и ждал, что будет дальше. Они шли не спеша. В куртках-олимпийках нараспашку и отвратительно широких штанах в крупную клетку – чертовы качки! Осторожно отодвигая стоящих пассажиров в сторону, люберы все время внимательно наблюдали за мной, следя, чтобы я вдруг не рванул от них.

– Граждане! – громко объявил один из двух – тот, что был ближе ко мне; все, как один, повернулись в его сторону, он сделал секундную паузу и потом с придыханием добавил, продолжая двигаться ко мне: – Товарищи!..

Я тут же вскочил, точно ошпаренный, и дурашливо заорал на весь вагон, решив с ходу брать инициативу в свои руки.

– Друзья! Слепо поддавшись пропаганде буржуазной идеологии, я подаю пагубный пример подрастающему поколению. Своим внешним видом и манерой поведения я позорю нашу славную советскую молодежь, – я перевел дух и фальшиво-дрожащим голосом покаянно произнес: – Товарищи! Поверьте, сейчас мне трудно говорить, потому… потому что… мне стыдно.

– Леха, каков наглец, – ехидно заметил второй любер. Он встал в проходе напротив первого и таким образом отрезал мне путь для отхода назад. Волосы у него были светло-рыжие и гладко зачесаны за уши, а лицо, как у всех рыжих, неприятно слепило своей неестественной белизной – оно было настолько белым, что меня аж всего передернуло, когда я взглянул на него, как будто передо мной стоял не живой человек, а мертвяк.