Рижский клуб любителей хронопортации - Александр Долгов

Ох и мерзавец же был этот Петухов! Честно говоря, я таких законченных гадов еще не встречал.

Пока я слушал Петухова, у меня не дрогнул ни один мускул на лице. Я собрал все нервы в комок и готов был выслушать в свой адрес все что угодно, лишь бы меня отпустили. Потому что очень хорошо осознавал, на чьей стороне сила. Я вышел из кабинета Петухова на ватных ногах. Меня качало. Сердце под ребрами билось так, что в ушах отдавало отбойным молотком. Я шел по улице, непрестанно оглядываясь и не веря, что меня отпустили, – все ждал, что меня вот-вот опять сцапают.

Я шел себе и шел, как вдруг неожиданно для себя самого у меня в голове заиграла одна знакомая мелодия. Вообще со мной такое случается часто. Наплывет ни с того ни с сего какая-нибудь незатейливая песенка, а я ломаю себе голову, где ее раньше слышал. Только на сей раз это была не песенка, а самая настоящая фортепьянная пьеса. Да, совсем забыл сказать. Я ведь когда-то в детстве учился играть на пианино. Предки хотели, чтобы я рос музыкальным мальчиком. Только вот очень долго решали, на чем мне играть. Даже из-за этого круто поссорились. Точно, я помню. Мать говорила, что я буду играть на скрипке, а отец – на фортепиано. В общем, в конце концов все очень просто разрешилось, когда они спросили об этом меня самого. Из двух зол я, конечно, выбрал меньшее – пианино. Я просто не мог себе представить, как я буду ходить по нашему двору со скрипкой. Пацаны бы меня сожрали с потрохами вместе с моей дурацкой скрипкой. Ну а пианино, сами понимаете, с собой на занятия не потаскаешь. Я отучился в музыкальной школе пять лет и успел дойти до бетховенских сонат.

Ну так вот, иду я и думаю, что же это за мелодия такая звучит у меня в голове. И вдруг меня осеняет. Я вспоминаю один из давних майских вечеров, когда в музыкальной школе давали концерт. Были приглашены родители, гости, одним словом, в зале сидела целая толпа народа. И вот я в коротких штанишках и белой кружевной рубашке с бантиком выхожу на сцену, кланяюсь, сажусь за фортепиано и начинаю играть. Пьесу Бетховена «К Элизе». Волшебная музыка! У меня по телу бегут мурашки, я боюсь, что мне не хватит дыхания и я задохнусь, но надо играть, и я играю.

Я бросаю взгляд в зал. И вижу своих предков. Вижу, как они завороженно следят за мной и от волнения жмут друг другу руки. Я продолжаю играть и одновременно поглядываю на их одухотворенные лица и сразу вспоминаю другие их лица, которые видел накануне вечером – взбешенные, безобразные маски, перекошенные злобой и ненавистью друг к другу. Не знаю, что у меня было написано на лице, только я успел заметить, как моментально потускнели глаза у моих родителей, и они отдернули свои руки. И я понял, что они поняли, о чем я думал, смотря на них. Вот какую музыку я прокручивал в своей голове. И знаете, когда я все это вспомнил, мне сразу же расхотелось идти домой.

У меня в голове еще тихо звучала «Элиза», как вдруг окружающая меня тишина засыпающего города разлетелась на куски под напором неизвестно откуда взявшегося забойного металлорока. Я остолбенел. К моему удивлению, это тоже был Бетховен – ведомая «Элиза», но только в бешено-колючем варианте группы «Эксепт». Из чрева вонючей подворотни вывалила целая кодла металлистов – все, как один, в черных проклепанных кожаных куртках, с головы до ног увешанных громыхающим железом. Из портативного мага, раздираемого на части ревущими гитарами – его держал в руках один из металлюг, – гремел бессмертный Бетховен.

С обритой головой, в нелепой одежде я был для них пришельцем с другой планеты. Металлисты окружили меня волчьей стаей, и я понял, что меня станут бить. За что? Да за то, что я не такой, как они, и стою на их пути.

Первым ударил Пэт. Я успел взглянуть ему в глаза – они отливали сталью и были до ужаса беспощадны. Я думаю, он узнал меня, оттого и ударил так сильно. Но я устоял на ногах, наверное, это злость во мне прибавила силы. Потом били другие, сразу со всех сторон, я даже не пытался защищаться, потому что это было бесполезно. Не было сил стоять, и я стал заваливаться на правый бок…

Я падал целую вечность. Странно, но мне совсем не было больно, как будто я стал весь резиновый. Я падал и смотрел в перепуганные глаза какой-то девчонки – она стояла сзади Пэта, боязливо выглядывая из-за его плеча; всякий раз, как я получал удар, она вздрагивала. У нее округлялись глаза и вздымались вверх черные дуги густых бровей.

Это была Соня. В нашем бункере она появилась недавно. И как это я ее сразу не узнал?

Я падал и смотрел ей в глаза. Это были не глаза, а просто глазищи, даже лица из-за них не было видно, такие они были огромные. Соня всегда была хороша собой, и даже теперь, когда гримаса отчаяния и душевной боли исказила ее лицо, она все равно для меня была самой красивой девчонкой в мире.

Я упал на землю, словно мешок с костями, подняв над собой столб пыли. Меня еще раз для верности пнули ногой и потом оставили в покое. Я дернулся, тяжело застонав, и совсем затих. Под затухающий гитарный скрежет «Эксепта» и удаляющийся лязг железных цепей на телесах моих бывших дружков-пэтэушников я провалился в душную пустоту…

Не знаю точно, сколько я пролежал в этой подворотне, но, по-моему, порядком. В конце концов я, наверное, просто бы сдох, как собака, если бы не Соня.

Она вернулась мне помочь.

Я был словно в другом – призрачном – мире, как будто душа отлетела от моего бренного тела. Соня попыталась меня поднять, но куда там – ведь она была такая хрупкая. Тогда Соня присела подле меня на колени и стала ласково гладить мою лысую голову, всю перепачканную грязью и кровью, тихо приговаривая:

– Вставай, миленький, вставай…

Это подействовало. Я пришел в себя. Наверное, во мне открылось второе дыхание. Я раскрыл глаза и, увидев Соню, попытался встать. В правый бок моментально вонзился миллион стальных иголок, я утробно застонал и снова стал заваливаться на бок, но Соня, вовремя обхватив меня руками, не дала мне упасть. Я сделал первый шаг, потом второй, еще один и пошел, кусая от боли губы.

Было темно. Фонари почему-то не горели. Мы брели какими-то черными проходными дворами, спотыкаясь и падая на землю – для меня это была жуткая пытка. Боль справа в груди сводила с ума, похоже, эти подонки мне что-то там отбили. От каждого нового толчка я все больше прикусывал губы и скоро почувствовал знакомый солоноватый привкус во рту.

Наконец мы вошли в сырой колодец какого-то двора. Я задрал голову, но неба не увидел, с четырех сторон на меня наваливалась каменная громада старого дома. Особенно тоскливо было смотреть на мертвые глазные впадины окон, которые четко вырисовывались на серых стенах дома своими прямоугольными формами.

– Вот и все, – прошептал я, словно прощался с жизнью. И дом этот с мертвыми окнами, и полное безмолвие, окружающее нас, здорово давили на психику.

– Вот зараза, – выругалась Соня, она явно не слышала меня, – опять вырубили свет.

Соня рванула на себя массивную дверь – я успел заметить на ней нарисованный мелом кружок с голубиной лапкой, герб всепобеждающего пацифизма, – с диким скрежетом, от которого у меня заныло внутри, растянулась ржавая пружина. Соня, придерживая ногой дверь, с трудом протащила меня в подъезд. На миг полоска лунного света высветила кусок стены, а потом гулко хлопнула закрывшаяся дверь, и мы оказались в непроглядной темноте. Даже стало немного жутко.