Будильник в шляпной картонке. Колокол смерти - Энтони Гилберт

Я стоял там, не зная, как поступить. Фигурировать в этом деле мне не хотелось, в самом деле, это была бы катастрофа для всех. Однако наберусь ли я духу использовать этот шанс? Глянув на стол, я увидел дневник, роскошную, переплетенную в зеленую кожу тетрадь. Отложив письмо, нашел запись, которая меня интересовала. Да, сомнений не оставалось. Весь эпизод визита ночного гостя в дом Россов был описан в подробностях, которые более чем удовлетворили бы Скотленд-Ярд. Я полистал дальше. Запечатлел ли он свой вчерашний ко мне визит? Ну, еще бы. «Зашел к этому Арнольду, чтобы убедить его в том, что его усилия обелить миссис Росс тщетны. Еще один случай безрассудного ослепления. Эта женщина – убийца и заслуживает смерти. То, чему свидетелем я стал, убедительно доказывает, что она к тому же еще и неверная жена. Никакого сочувствия к таким людям я не испытываю и не нахожу, что закон должен смягчиться в своем к ним отношении. Тем более что женщины-преступницы такого рода куда опасней преступников-мужчин».

Тут я подумал, что если Виола Росс и виновна в том, в чем ее обвиняют, она все-таки не такое отвратительное существо, как то, что раскинулось сейчас на ковре. Впервые я задался вопросом, почему он покончил с собой. Такого намерения (я в том был уверен) не было у него в мыслях, когда в прошлый вечер он сидел у меня. Письмо, разумеется, ответит на этот вопрос, но если там не содержится ничего больше, вряд ли мне стоит, так страшно рискуя, вскрывать его.

Долго стоял я, не решаясь что-либо предпринять, а потом с тяжким вздохом все-таки вскрыл конверт. Возьму в ящике стола другой, надпишу его печатными буквами, запечатаю заново и оставлю на каминной полке так же, как оставил его Райт. Крук бы в таком случае сказал, что ставит всю Ломбард-стрит[5] с потрохами против китайского апельсина в пользу того, что почерк на конверте полицию не заинтересует.

В начальной части письма обсуждались этические проблемы самоубийства невыносимо подробно и нудно, ну, если вы не психолог, конечно; мне-то глубоко наплевать на бессмертную душу Райта, так и так она легко поместилась бы в сердцевине косточки финика. Суть состояла в следующем: Райт осознал, что болезнь его неизлечима; операция, после которой следует длительный период выздоровления, приносит облегчение лишь на время, понадобятся новые операции, одна за другой, причем все чаще и чаще.

Райт писал, что ему претит мысль о болезни, зависимости и поневоле жалком существовании. Так что он принял решение «уйти со сцены», пока еще в силах сделать это и пока тот мирок, к которому он принадлежит, не стал взирать на него как на докучливого хроника.

«Я не дитя и не идиот, и хочу засвидетельствовать свое глубочайшее неприятие той манеры, в какой обращались со мной врачи и специалисты. Перед операцией я привел в порядок свои дела и смею думать, что моим душеприказчикам задача досталась легкая». Так он писал страницу за страницей, а я поспешно читал. Мелькнула мысль, не лучше ли прямо сразу уничтожить письмо, но минутное раздумье привело меня к выводу, что резонер, подобный покойному, никогда не удовлетворился бы бессловесным уходом, это ясно всякому, кто был с ним знаком.

Сведения, которые я искал, оказались в самом конце этой на редкость нудной эпистолы. На третьей строчке последней страницы мелькнуло словцо «дневник». «Я вел подробный отчет о том, что чувствовал, в чем преуспел, в чем потерпел крах, – писал он. – Это может представлять интерес для представителей медицинской профессии. Как бы то ни было, я завещаю им мой дневник в надежде, что он окажется полезен, и с другими пациентами они управятся лучше, чем со мной».

Виола Росс нигде никак не упоминалась. Видимо, погрузившись в собственные заботы, он изгнал из своего сознания мысли о ней. Тем не менее я был очень доволен, что вскрыл конверт.

Я снова подумал, не целесообразней ли уничтожить письмо. Но если я это сделаю, еще есть дневник. В самом деле, тогда дневник останется единственным свидетельством умонастроений покойного и будет изучен с особым, пристальным тщанием. Отложив письмо, я взялся за тетрадь. Последняя запись была помечена сегодняшним числом. Описывался визит к врачу, дилемма Райта, его решение. «Я намерен оставить объяснительную записку и адресовать ее полковнику Хайду», – писал он. Нет, уничтожить письмо нельзя. Единственным выбором, следственно, было уничтожить те страницы дневника, на которых упоминалась миссис Росс. Проблема состояла в том, чтобы сделать это, не вызвав никаких подозрений.

Беглый осмотр показал, что нет, это невозможно. На оборотных сторонах были записи, отсутствие которых будет непременно замечено. Итак, уничтожить дневник я не посмею, куда надежно спрятать его, я тоже не знаю. И в этот момент память моя подсказала историю про одного классического автора, который, заснув в разгар работы, обнаружил, проснувшись, что почти весь его обширный рукописный труд сгорел. Проявив недюжинное упорство, впоследствии он «залатал прорехи» между оставшимися страницами, однако в моем случае не будет никого, кто смог бы справиться с этим, поскольку никто не знает, о чем сгоревшие записи были. Я открыл дневник на несколько страниц раньше той, которая меня страшила. Зажег свечку, с помощью которой Райт растапливал воск, чтобы запечатать письмо, уронил ее с подсвечником на дневник и постоял, удостоверяясь, что огонь не погас, оставив на верхнем листе только коричневое пятно.

План мой отлично сработал. Пламя лизало страницы, они чернели и корчились. Огня тушить я не стал, пусть он хоть весь дом спалит, если ему угодно. Я снова запечатал письмо, печатными буквами вывел на конверте имя полковника Хайда и огляделся, не оставил ли я следов моего в комнате пребывания.

И почти уже собравшись уйти, вспомнил про последнюю запись в дневнике. Управиться с ней оказалось легче легкого: я вырезал последнюю исписанную страницу и выдернул парную ей чистую. Пусть у следствия создастся впечатление, что, сочинив столь длинное предсмертное послание коронеру, Райт решил обойтись без ежедневной порции отчетов о прожитом дне.

Выбраться из дому оказалось еще хлопотней, чем туда влезть. Держа в уме все детективные истории, что я за свою жизнь прочел, я небрежно отер медный подсвечник, чтобы не оставить ни единого отчетливого отпечатка. Вытереть его начисто значило бы возбудить любопытство. Я не знал тогда, что средний писатель уделяет больше внимания техническим деталям преступления, чем реальный, из плоти и крови полицейский, упуская при этом чаще всего из виду вопросы значительно более существенные.

Кусты магнолии за окном, как молчаливые свидетели, хватали и удерживали меня. Я услышал треск ткани, когда пиджак мой зацепился за особо неподатливый сук, но было слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь.

Луна скрылась, и я был ей благодарен, однако у этого преимущества имелась оборотная сторона. Ибо тьма стояла такая, что, выбравшись, наконец, из кустов, я не смог различить, где тропа, а где обрамлявший ее цветочный бордюр. Не решившись зажечь спичку, я неуверенно шагнул наугад с риском налететь на что-то, наделать шуму, разбудить всю округу. Теперь, когда труднейшая часть моей задачи была позади, страхи мои усилились стократ. Попасться сейчас! Неудачно ступив, я почувствовал, как нога моя провалилась в мягкую землю, и понял, что залез на цветочную клумбу. Все пропало. Утром, увидев отпечаток подошвы, полицейские легко выяснят, что он мой, и, чего доброго, предъявят мне обвинение в убийстве Райта.