Пассажир - Жан-Кристоф Гранже

— Странное ощущение — знать, что едешь домой.

Они мчались по магистрали N10 по направлению к Стране Басков. Выехали раньше, чем планировали, еще до полудня. Фрер усадил Бонфиса на заднее сиденье. Великан устроился ровно посередине и обеими руками вцепился в спинки передних кресел. Как дитя малое.

За каких-нибудь несколько часов он совершенно преобразился. К нему на глазах возвращалась его подлинная личность вместе с повадками рыбака. Как будто его психика была соткана из какой-то эластичной, податливой ткани и сейчас постепенно обретала привычную форму.

— А что Сильви? Что она тебе сказала?

— Что рада твоему приезду. Она за тебя волновалась.

Бонфис энергично потряс головой. Широкие поля его шляпы загораживали обзор, и Фреру приходилось следить за дорогой через наружные зеркала.

— Слышь, док, я вот все думаю… Что же это со мной приключилось-то?

Психиатр не ответил. Он смотрел в покрытое изморосью ветровое стекло. По обеим сторонам дороги рядами тянулись сосны. Как же он ненавидел Ланды! Ненавидел этот бескрайний лес, эти деревья — слишком тонкие и прямые, уходящие корнями глубоко в песок. Ненавидел океан, прибрежные дюны и похожие один на другой пляжи. Бесконечная монотонность пейзажа внушала ему смутное чувство тревоги.

Он незаметно включил диктофон.

— Патрик! Расскажи мне о своей семье.

— Да нечего особенно рассказывать-то.

Перед отъездом Фрер немного поговорил с пациентом у себя в кабинете. Ему удалось составить его фрагментарный портрет. Пятьдесят четыре года. Последние шесть лет рыбачит в Гетари. До этого жил на юге Франции, подрабатывал где придется. В том числе на стройке — элемент, использованный подсознанием при сотворении его новой личности. Патрик как-то выкручивался, но постоянно балансировал на грани бродяжничества.

— У тебя есть братья или сестры?

Великан поерзал на сиденье. Фреру казалось, что от каждого его движения автомобиль слегка сотрясается.

— Нас было пятеро, — наконец произнес Патрик. — Два брата и три сестры.

— Ты с ними видишься?

— He-а. Мы родом из Тулузы. Они все так там и остались.

— А родители?

— Померли. Давно уже.

— Значит, твое детство прошло в Тулузе?

— Под Тулузой. В Герене. Это такой типа пригород. Мы всемером жили в двушке.

Память возвращалась к нему, в мозгу оживали ясные и точные детали. Совсем не те бесформенные обрывки, которые можно извлечь с помощью гипноза или химии.

— А до Сильви у тебя были серьезные отношения с женщинами?

Великан помолчал, потом признался:

— Мне с бабами никогда не везло.

— То есть у тебя никого в жизни не было?

— Была одна. В конце восьмидесятых.

— Где?

— Неподалеку от Монпелье. В Сен-Мартен-де-Лондре.

— Как ее звали?

— Про это что, обязательно рассказывать?

Фрер молча кивнул. Он все так же безотрывно следил за дорогой. Бискарос. Мимизан. Мезос… Сосны, сосны, сосны. И моросящий дождь. Однообразие ландшафта все сильнее давило на нервы.

— Марина, — выдавил из себя Патрик. — Она хотела, чтобы мы поженились.

— А ты?

— Не так чтоб очень. Но мы все-таки поженились.

Матиас удивился. Выходит дело, однажды Бонфис все-таки решился остепениться.

— А дети у вас были?

— Нет. Я был против.

— Почему?

— Не забыл свое собственное детство. Ничего хорошего.

Фрер не стал дальше углубляться в эту тему. Полученных сведений достаточно, чтобы навести справки в архивах социальных служб. Не исключено, что Бонфис рос в нищете, с пьющими родителями, которые, вполне возможно, лупили своих отпрысков почем зря. Склонность к диссоциативному бегству нередко уходит корнями в несчастливое детство.

— Так что у тебя произошло с Мариной? Вы развелись?

— Ни боже мой. Просто я слинял от нее, вот и все. По-моему, она сейчас в Ниме.

— А почему ты сбежал?

Он не ответил. Значит, в его жизни уже было одно бегство, правда без смены личности. Фрер представил себе человека, категорически не желающего брать на себя ответственность за что бы то ни было. Жизнь, состоящая из уверток, умолчаний и колебаний…

Он не спешил нарушать повисшее в машине молчание. Сквозь тучи проглянуло солнце, окрасив небо в желтовато-ржавые тона. За стеклом мелькали указатели с названиями все новых деревень. Осгор. Капбретон. Еще немного — и ландские леса останутся позади. При мысли об этом Матиас испытал облегчение. Он решил, что Бонфис уснул, когда зеркало заднего вида снова загородила его массивная фигура.

— Док, а со мной это может опять случиться?

— Да нет, с чего бы?

— Я ж ни о чем не помню. Что я тебе наболтал?

— Не бери в голову.

Если честно, Фрер как раз предпочел бы подробнейшим образом обсудить с пациентом каждую деталь его ложных воспоминаний. Расшифровать каждый знак, поданный подсознанием. Свою выдуманную подругу он назвал Элен Офер — откуда взялось это имя? Матиасу очень хотелось бы оставить Бонфиса у себя в отделении, чтобы исследовать каждую тропку в лабиринте его психики.

Очевидно, Патрик думал о том же, потому что он вдруг спросил:

— А ты и дальше будешь мной заниматься?

— Ну конечно. Я буду тебя навещать. Но мы станем работать в сотрудничестве с местными врачами.

— Я других спихиатров не хочу. — И вдруг совсем другим тоном: — А как же насчет разводного ключа? И телефонного справочника? Почему на них была кровь?

— Патрик, мне известно не больше твоего. Но, если ты мне доверяешь, обещаю, что все это мы выясним.

Великан скорчился на сиденье. Они проезжали мимо указателя, отмечающего выезд из Биаррица.

— Сверни тут, — сказал Бонфис. — Надо забрать мою машину. Я ее на парковке оставил.

— У тебя была машина? Ты точно помнишь?

— Ну вроде да.

— А ключи где?

— Блин, — проворчал тот, машинально охлопывая карманы. — И то верно. Ни фига не помню.

— А документы?

Бонфис совсем пал духом:

— Ну ни шиша не помню. Куда я мог их подевать?

Фрер свернул направо и поехал в направлении к Биаррицу. Атмосфера в салоне разительно изменилась. В небесах уже вовсю сияло солнце. Они катили по улочкам, то прихотливо карабкавшимся вверх, то резко спускавшимся вниз. Потянулись дома с красными и голубыми фахверковыми стенами — след иных веков и иной культуры. С вершины каждого холма на них глядели плотно притиснутые одна к другой розовые черепичные крыши, за которыми угадывалось море. Город был красив нетронутой, яркой, почти первобытной красотой.