Жизнь Арсеньева - Иван Бунин

Сад то сиял жарким солнцем и гудел пчелами, то стоял вкакой-то тончайшей голубой тени: в бесконечно-высокой, еще молодой, весенней ивместе с тем яркой и густой синеве порой круглилось, закрывало солнцебесконечно высокое облако, и воздух медленно темнел, синел, небо казалось ещебольше, еще выше, и в этой вышине, в счастливой весенней пустоте мира, начиналовдруг как-то благостно и величественно, с постепенно возрастающей и катящейсязвучностью и гулкостью, погромыхивать … Я взял карандаш и, все думая о смерти,стал писать на учебнике:

И вновь, и вновь над вашей головой, Меж облаков и синей тьмыдревесной, Нальется высь эдемской синевой, Блаженной, чистою, небесной, Ивновь, круглясь, заблещут облака Из-за деревьев горними снегами И шмель замретна венчике цветка И загремит державными громами Весенний бог, а я — где буду я?

— Ты дома? — каким-то строгим, необычным тономсказал брат Николай, подходя к моему окну. — Выйди-ка ко мне на минутку,мне нужно кое-что сказать тебе…

Я почувствовал, что бледнею, однако встал и выпрыгнул вокно. — Что сказать? — спросил я неестественно спокойно. — Пойдемнемного пройдемся, — сухо сказал он, идя впереди меня вниз, кпруду. — Только, пожалуйста, отнестись к моим словам разумно …

И, приостановившись, обернулся ко мне: — Вот что, другмой, ты, конечно понимаешь, что вся эта история уже давно ни для кого не тайна… — То есть какая история? — с трудом спросил я. — Ну, тыотлично понимаешь… Так вот, я и хочу тебя предупредить: я ее нынче утромрассчитал. Иначе дело кончилось бы, вероятно, смертоубийством. Он вчеравернулся и пришел прямо ко мне. «Николай Александрович, я все давно знаю,отпустите Антонину сию же минуту, не то плохо будет…» И, понимаешь, белый, какмел, губы так пересохли, что едва говорит … Очень советую тебе опомниться и непытаться больше ее видеть. Да впрочем это и бесполезно — нынче они уезжаюткуда-то под Ливны …

Я не сказал ни слова в ответ, обошел его и пошел к пруду,сел в траве на берегу под молодыми блестящими ветвями ив, дугой склонявшихся кзеркально-светлой, серебристой воде …

Опять величественно загремело где-то в бездонной пустойвышине, вокруг меня что-то крупно и быстро зашуршало, запахло мокрой свежестьювесенней зелени… Прямой, редкий дождь длинными стеклянными нитями засверкал изнового большого облака, бесконечно высоко вставшего над самой моей головойсвоими снежными клубами, и по недвижной и ровной поверхности зеркально-белойводы, быстро шумя и пестря ее темными точками, запрыгали бесчисленные гвозди …

Мои последние батуринские дни были вместе с тем и последнимиднями всей прежней жизни нашей семьи.

Мы все понимали, что прежнее на исходе. Отец говорил матери:«Разлетается, душа моя, наше гнездо! В самом деле, Николай это гнездо ужебросил, Георгий собирался бросать, — срок его поднадзорности кончился;оставался один я; но шел и мой черед.

И все таки, как водится, никто из нас (кроме, конечно,матери) ничего не додумывал, я тем более.

Опять, еще раз была весна. И опять казалась она мне такой,каких еще не было, началом чего-то совсем не похожего на все мое прошлое.

Во всяком выздоровлении бывает некое особенное утро, когда,проснувшись, чувствуешь наконец уже полностью ту простоту, будничность, котораяи есть здоровье, возвратившееся обычное состояние, хотя и отличающееся от того,что было до болезни, какою-то новой опытностью, умудренностью. Так проснулся ия однажды в тихое и солнечное майское утро в своей угловой комнате, окнакоторой я, по молодости, не имел надобности завешивать. Я откинул одеяло,чувствуя спокойное довольство всех своих молодых сил и все то здоровое, молодоетепло, которым нагрел я за ночь постель и себя самого. В окна светило солнце,от верхних цветных стекол на полу горели синие и рубиновые пятна. Я поднялнижние рамы — утро было уже похоже на летнее, со всей мирной простотой,присущей лету, его утреннему мягкому и чистому воздуху, запахам солнечного садасо всеми его травами, цветами, бабочками. Я умылся, оделся и стал молиться наобраза, висевшие в южном углу комнаты и всегда вызывавшие во мне своейарсеньевской стариной что-то обнадеживающее, покорное непреложному и бесконечномутечению земных дней. На балконе пили чай и разговаривали. Был опять братНиколай, — он часто приходил к нам по утрам. И он говорил — очевидно, обомне: — Да что ж тут думать? Конечно, надо служить, поступить куда-нибудьна место… Думаю, что Георгию все таки удастся устроить его где-нибудь, когда онсам как-нибудь устроится…

И эти слова еще более умиротворяли меня. «Ну, что ж, служитьтак служить. А потом, все это еще так не скоро. Георгий уедет не раньше осени,а до осени еще целая вечность…»

Какие далекие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их своимисобственными при всей той близости их мне, с которой я все думаю о них за этимизаписями и все зачем-то пытаюсь воскресить чей-то далекий юный образ. Чей этообраз? Он как бы некое подобие моего вымышленного младшего брата, уже давноисчезнувшего из мира вместе со всем своим бесконечно далеким временем.

Случалось, бывало, в каком-нибудь чужом доме взять в рукистарый фотографический альбом. Странные и сложные чувства возбуждали лица тех,что глядели с его поблекших карточек! Прежде всего — чувство необыкновеннойотчужденности от этих лиц, ибо необыкновенно бывает чужд человек человеку виные минуты. А потом — происходящая из этого чувства повышенная остротаощущения их самих и их времени. Что это за существа, эти лица? Это все людикогда-то и где-то жившие, каждый по своему, разными судьбами и разными эпохами,где было все свое: одежды, обычаи, характеры, общественные настроения, события… Вот суровый чиновный старик с орденом под двойным галстухом, с большим ивысоким воротом сюртука, с крупными и мясистыми чертами бритого лица. Вотсветский щеголь времен Герцена с подвитыми волосами и с бакенбардами, сцилиндром в руке, в широком сюртуке и таких же широких панталонах, ступнякоторого кажется от них маленькой. Вот бюст грустно-красивой дамы: затейливаяшляпка на высоком шиньоне, шелковое платье с рюшами, плотно обтягивающие грудьи тонкую талию, длинные серьги в ушах… А вот молодой человек семидесятых годов:высокие, широко расходящиеся воротнички крахмальной рубашки, не скрывающиекадыка, нежный овал чуть тронутого пушком лица, юная томность в загадочныхбольших глазах, длинные волнистые волосы … Сказка, легенда все эти лица, ихжизни и эпохи!

Точно те же чувства испытываю я и теперь, воскрешая образ того,кем я был когда-то. Выл ли в само деле? Был молодой Вильгельм Второй, былкакой-то генерал Буланже, был Александр Третий, грузный хозяин необъятнойРоссии… И была в эти легендарные времена, в этой навсегда погибшей Россиивесна, и был кто-то, с темным румянцем на щеках, с синими яркими глазами,зачем-то мучивший себя английским языком, день и ночь таивший в себе тоску освоем будущем, где, казалось, ожидала его вся прелесть и радость мира.