Жизнь Арсеньева - Иван Бунин

В начале лета я как то встретил на деревне невестку Тоньки.Она приостановилась и сказала: — А вам один человек поклон прислал…

Воротясь домой, вне себя от этих слов, я оседлал Кабардинкуи пустился куда глаза глядят. Помню, был в Малиновом, доехал до Ливенскойбольшой дороги … Наступал один из тех безмятежных вечеров начала лета, когда вполях царит какая-то особенная полнота мира, красоты, благоденствия. Я постоялвозле дороги, подумал: куда еще? — пересек ее и поехал целиком дальше. Яехал на блеск уже низкого солнца, въехал в чей-то большой лес, начинавшийся длиннойлощиной с заросшими оврагами и буераками, где цветы и травы, уже свежевшие ипахнувшие к вечеру лесной и луговой свежестью, были по брюхо лошади. Кругом, повсем кустам и чащам, сладко голосили и цокали соловьи, где-то далеко вдалимерно и настойчиво, как бы убежденная среди всех этих тщетных соловьиныхвосторгов в правоте только своей одинокой, бездомной печали, не смолкаякуковала кукушка, и ее гулко-полый голос казался то ближе, то дальше, грустно идивно чередуясь с еще более дальними откликами вечереющего леса. И я ехал ислушал, потом стал считать, сколько лет нагадает мне она, — сколько ещеосталось мне всего того непостижимого, что называется жизнью, любовью,разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами …

И она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное.Но что таило в себе это бесконечное? В загадочности и безучастности всегоокружающего было что-то даже страшное. Я смотрел на шею Кабардинки, на еегриву, откинутую на сторону и ровно, в лад с ходом мотавшуюся, на всю этуподнятую конскую голову, когда-то, в дни сказочные, порой говорившую вещимголосом: страшна была ее роковая бессловесность, это во веки ничем не могущеебыть расторгнутым молчание, немота существа, столь мне близкого и такого же какя, живого, разумного, чувствующего, думающего, и еще страшней — сказочнаявозможность, что она вдруг нарушит свое молчание… И с бессмысленно-жуткойрадостью голосили кругом соловьи, и с колдовской настойчивостью куковала вдаликукушка, тщетно весь свой век взыскующая какого-то заветного гнезда…

Летом я был в городе на Тихвинской ярмарке и еще разслучайно встретился с Балавиным. Он шел с каким-то барышником. Барышник был наредкость грязен и оборван, он же особенно чист и наряден — во всем с иголочки,в новой соломенной шляпе и с блестящей тросточкой. Барышник, поспешая рядом сним, яростно клялся ему в чем-то, поминутно взглядывал на него дико ивопросительно, — он шел, не слушая, холодно и жестко глядя перед собойсвоими светло-зелеными глазами. «Все брехня!» — кинул он наконец невнимательнои, поздоровавшись со мной, — так, как будто мы не два года тому назад, атолько вчера виделись, — взял меня под руку и предложил зайти «попитьчайку и немножко побеседовать.» И мы зашли в один из чайных балаганов, и забеседой он стал с усмешкой меня расспрашивать, — «ну-с, как же поживаете,в чем преуспеваете?» — а потом заговорил о «бедственном положении» нашихдел, — он откуда-то знал их лучше нас самих, — и опять о том, какбыть лично мне. Я после того простился с ним настолько расстроенный, что дажерешил тотчас же домой уехать. Уже вечерело, в монастыре звонили ко всенощной,ярмарка, стоявшая на выгоне возле него, разъезжалась, коровы, уводимые заскрипучими телегами, выбиравшимися на шоссе, ревели как-то угрожающе,захлебываясь, обратные извозчики, ныряя по пыльным ухабам выгона, бесшабашнонеслись мимо…

Я вскочил на первого попавшегося и погнал его настанцию, — был как раз вечерний поезд в нашу сторону. Да, что жеделать? — думал я, вспоминая речи Балавина и все больше убеждаясь, чтосмысл их был, собственно, отчаянный. «И ума не приложу, как вам бытьдалее, — говорил он мне. — Отцы ваши в таких обстоятельствах наКавказ служить скакали, к разным иностранным коллегиям приписывались, а вамкуда скакать или приписываться? Вы, вообще, я полагаю, служить не можете — нете у вас мечтания. Вы, как говорится в оракулах, слишком в даль простираетесь.На счет Батурина один исход вижу: продать как ни можно скорей, пока с молоткане продали. В этом случае у вашего батюшки в кармане хоть грош, а все-такиостанется. А на счет себя вы уж как-нибудь сами подумайте…» Но что же я могувыдумать? — спрашивал я себя. — В амбар к нему что ли поступить?

Эта встреча несколько охладила даже мою работу над«Гамлетом». Я переводил его для себя, прозой, — он никак не был в числепроизведений, близких мне. Он просто попался мне под руку — как раз тогда,когда мне так хотелось снова начать чистую, трудовую жизнь. Я не медля взялсятогда за работу, и она вскоре увлекла меня, стала радовать, возбуждать своейтрудностью. Кроме того, родилась во мне тогда мысль стать вообще переводчиком,открыть себе впоследствии источник не только неизменных художественныхнаслаждений, но и существования. Теперь, воротясь домой, я вдруг понял всюсомнительность подобных надежд. Понял и то, что дни идут, а все мои «мечтания»,которые Балавин, сам того не желая, вновь взволновал во мне, так и остаютсямечтаниями. О нашем «бедственном положении» я быстро забыл. Другое дело были«мечтания»… В чем собственно состояли они? Да вот упомянул, например, Балавинслучайно про Кавказ — «отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служитьскакали» — и опять стало казаться мне, что я бы полжизни отдал, лишь бы быть наместе отцов…

На ярмарке гадала мне по руке молоденькая цыганка. Уж как неновы эти цыганки! Но чего только не перечувствовал я, пока она держала меня заруку своими цепкими черными пальцами, и сколько думал потом о ней! Вся онабыла, конечно, необыкновенно пестра разноцветностью своих желтых и красныхлохмотьев и все время слегка поводила бедрами, говоря мне обычный вздор,откинув шаль с маленькой смоляной головы и томя меня не только этими бедрами,сонной сладостью глаз и губ, но и всей своей древностью, говорившей о каких-тодалеких краях, и тем еще, что опять тут были мои «отцы», — кому же из нихне гадали цыганки? — моя тайная связь с ними, жажда ощущения этой связи,ибо разве могли бы мы любить мир так, как любим его, если бы он уж совсем былнов для нас.

В те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлениеммолодости спрашивал себя: все таки что же такое моя жизнь в этом непонятном,вечном и огромном мире, окружающем меня, в беспредельности прошлого и будущегои вместе с тем в каком-то Батурине, в ограниченности лично мне данногопространства и времени? И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней иночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей, иногданазываемых событиями; есть беспорядочное накопление впечатлений, картин иобразов, из которых лишь самая ничтожная часть (да и то неизвестно зачем и как)удерживается в нас; есть непрестанное, ни на единый миг нас не оставляющеетечение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом исмутных гаданий о будущем; а еще — нечто такое в чем как будто и заключаетсянекая суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловитьи выразить, и — связанное с ним вечное ожидание: ожидание не только счастья,какой-то особенной полноты его, но еще и чего-то такого, в чем (когда настанетоно) эта суть, этот смысл вдруг наконец обнаружится. «Вы, как говорится воракулах, слишком в даль простираетесь…» И впрямь: втайне я весь простирался внее. Зачем? Может быть, именно за этим смыслом?