Лермонтов - Алла Марченко

Дмитрий Милютин полагает, что гнев императора был вызван неблагоприятным впечатлением, произведенным на самодержца пансионской вольницей. Думается, это не совсем так. Шалости во время «рекреаций» не только дозволялись, но и поощрялись Николаем. Один из воспитанников «малолетнего» кадетского корпуса, так называемого Александровского, расположенного в Царском Селе в непосредственном соседстве с летней резиденцией императорской фамилии, утверждает, что кадеты с разрешения и благословления государя допускались в дворцовый сад и бегали и играли там «без всякого стеснения». Больше того, Николай Павлович Романов сам играл с ними. «В расстегнутом сюртуке ложился он на горку, и мы тащили его вниз или садились на него плотно друг около друга; и он встряхивал нас, как мух».

Шалости, в которых Николай уличил воспитанников Благородного пансиона, конечно, несколько отличались от тех, что «вменялись в обязанность» маленьким солдатикам государя. И все-таки обнаруженные высочайшим лицом «беспорядки», включая несвежее белье и спертый воздух в дортуарах, были поводом, а не причиной императорского гнева.

Московский благородный пансион, возникший на волне просветительской деятельности Н.И.Новикова, выпускал не просто вольнодумцев – он производил «умников».

Петр I, пращур, задыхаясь от «недостатка ума» в ближайшем своем окружении, «набирал нужных ему людей всюду, не разбирая звания и происхождения, и они сошлись к нему с разных сторон и из всевозможных состояний» (В.О.Ключевский). Екатерина, бабка, льстила Уму, Павел-отец побаивался, брат Александр – заискивал и презирал, а он, Николай, был убежден: горе от Ума, и потому – горе Уму.

Акция, предпринятая императором, была отнюдь не импровизацией. Николай давно уже обдумывал долгодействующий план гонения на «вольнодумную» Москву. Неурочная, не объявленная заранее ревизия Университетского пансиона была началом исполнения этого плана. Ни пансионское начальство, ни пансионеры, ни родители их в марте 1830-го об этом не догадывались. Их испугало то, что лежало на поверхности: необыкновенный пансион приравнен к обыкновенной гимназии.

Гимназии, как и университеты, принадлежали к числу бессословных учебных заведений, а значит, администрация пансиона в результате перемены статуса по закону имела право на «телесные наказания», то есть на обуздание свободы детских нравов посредством розог. Чтобы дать представление о том, каким образом в лермонтовское время осуществлялся сей воспитательный акт, приведу выдержку из воспоминаний А.Жемчужникова, получившего образование в Первом кадетском корпусе (среди военных заведений общеармейской ориентации Петербургский кадетский корпус занимал самое привилегированное положение, находясь под непосредственным контролем и попечительством Николая):

«Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание… Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликивая в первую, вторую и т. д. смену, в последовательном порядке… Рекреационная зала была громадная, и посередине ее в понедельник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок)… Тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали или они раздевались… один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих солдат были под мышкой запасы пучков, чтобы менять сбившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху… Свист, стон – нельзя забыть… Помню неприятный, до тошноты, запах сидевшего у меня на шее солдата и как я просил, чтобы он меня не держал, и как судорожно прижимался к скамье. Маленькие кадеты изнемогали от страха и боли, мочились, марались, и их продолжали сечь, пока не отсчитают назначенное число ударов. Потом… выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платья секущих солдат были измараны и обрызганы этими вонючими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет».

Чтобы ее Мишеньку вынесли из-под розог в лазарет замаранного вонючими нечистотами? Такого Елизавета Алексеевна не только допустить – и представить себе не могла. К тому же с преобразованием пансиона в обыкновенную гимназию механически уничтожились и права, которые он давал окончившим полный курс. Год, проведенный в его стенах на этих условиях, превращался – в глазах Лермонтова – в потерянный год.

16 апреля 1830 года Михаилу Лермонтову было выдано свидетельство в том, что он после обучения в старшем отделении высшего класса бывшего Московского благородного пансиона «разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и весьма хорошими успехами», по его собственному прошению от пансиона уволен.

А 21 августа 1830 года на правлении Московского университета уже слушалось следующее заявление:

«Родом я из дворян, сын капитана Юрия Петровича Лермонтова; имею от роду 16 лет; обучался в Университетском благородном пансионе… ныне же желаю продолжать учение мое в императорском Московском университете, почему Правление оного покорнейше прошу, включив меня в число своекоштных студентов нравственно-политического отделения, допустить к слушанию профессорских лекций».

Не правда ли, какой неожиданный для воспитанника заведения, где «преобладающей стороной» была филология, выбор? Но, может быть, Михаила Лермонтова перестала интересовать словесность? Ничуть!

И тем не менее: не историко-филологическое, а нравственно-политическое?

Почему?

Прежде всего потому, видимо, что университет в рамках историко-филологического отделения уже практически окончен. Во всех отношениях было разумнее использовать университетские годы для самоусовершенствования, избрав малоизвестную область знания. Учитывая свои способности к точным наукам, Лермонтов мог бы предпочесть, подобно, скажем, Герцену, математику или астрономию. А он выбрал нравственно-политическое отделение, хотя в апреле, когда забирал документы из пансиона, ничто не предвещало еще, что политика, потеснив все остальные интересы, резко вырвется вперед.

Так, может быть, объяснение неожиданного выбора следует искать в обстоятельствах лета 1830 года?

Впрочем, роковое для Лермонтова лето тридцатого года началось столь же обыкновенно, как и прошлое, – с переезда в Середниково. С той лишь разницей, что прибыли они туда с бабушкой в самом начале мая, а Екатерина Аркадьевна, уставшая от тишины и покоя, сразу же объявила: дескать, решила окружить и себя, и детей, особенно Аркадия, старшего, родственным молодняком. По вашему примеру, Елизавета Алексеевна…

Первыми, еще в июне, объявились Верещагины; их именьице в двух верстах от середниковских хором; за Сашенькой, как и обещалась, увязалась Катенька Сушкова. Мишель тут же предложил подругам прогулку к Чертову мосту. Там, мол, у нас с Аркадием «разбойничье логово». И шалаш со шкурами, и оружие, и огниво…