Лермонтов - Алла Марченко

Александрина отказалась. Она аккуратистка и к тому же брезглива. Гусеница, упавшая на шляпку, приводит ее в ужас, нет, нет, по лесным чащобам я не ходок. Дома, в саду – лучше. Ей и вправду лучше. Играет с маленькими кузинами в серсо, читает им вслух, учит вышивке бисером, с Аркадием разбирает ноты, у матери на это не хватает терпения. И тетушке помощница: и платье чуток ушить, и цветы по вазам расставить… Зато Катеньку уговаривать не пришлось. Ни пятен на юбке по близорукости не замечает, ни о порвавшемся кружевце на манжетке не беспокоится. Косолапый мальчишка смешон со своими стихами и влюбленностью, но так как других кавалеров подходящего положения и возраста не предвидится, мисс Блэк-айз довольствуется его обществом, а ежели рядом нету Сашеньки, даже не насмешничает. К тому же этот маленький Мишель умеет слушать, а Катенька так любит говорить… Петербург… балы… наряды… Москвички дурно одеваются, вы разве не замечаете, Мишель?

Присев на пенек, черноглазка нажимает розовым ноготком на крышечку медальона и показывает непригожему своему поклоннику портрет печальной темноглазой женщины, очень похожей на Катеньку.

Это моя мамочка, правда, красавица?

О своих отношениях с поэтом, начиная с первых встреч – мимолетных зимой в Москве (1830) и чуть ли не ежедневных летом того же года в подмосковном имении Столыпиных, Екатерина Александровна Сушкова оставила подробные и в литературном отношении достаточно выразительные «Записки». Поведала, не таясь, и о «некрасивой» петербургской истории, в какую четыре года спустя втянул ее, чужую невесту, новоиспеченный царскосельский гусар. Об этой истории и об ее отражении в «Княгине Лиговской» поговорим позднее, а пока остановимся на событиях 1830 года. По версии Екатерины Александровны, внук тетушки Елизаветы Алексеевны сразу же влюбился в нее, а она, точнее, они, вдвоем с «кузиной» Александриной Верещагиной, пользуясь привилегией старшинства, над ним потешались.

Самолюбивый и крайне неуверенный в себе подросток, естественно, и страдал, и терялся, и вел себя, видимо, и впрямь нелепо, хотя уже тогда (судя по стихам, посвященным черноокой очаровательнице) догадывался, что прелесть Катенька – из породы «женщин без сердца». Позднее Михаил Юрьевич назовет свои середниковские пиитические страдания «опытами любовного красноречия», но это потом, а в то лето, несмотря на солидный, как ему кажется, стаж самопознания («тяжкая ноша самопознания с младенчества была моим уделом»), не понимал ни поведения насмешниц, ни своей реакции на их «подначки». Мадемуазель Сушкова, при всей своей красоте и начитанности, ему не нравилась. Он честно признавался в этом и себе, и даже ей – разумеется, в стихах:

И еще, тем же летом:

И голос не трогает, а красивый женский голос для Лермонтова пленительнее женской красоты, и сердце не бьется? Не бьется, а томится – это ли не загадка? Зато другую загадку очаровательной мучительницы Лермонтов, сам о том не догадываясь, уже тогда, в Середникове, почти разгадал. Бально-танцевальных поклонников у Екатерины Александровны всегда было столько, что она не успевала их считать. Однако никто из бальных ее партнеров почему-то не увлекался красавицей без сердца. По крайней мере, настолько, чтобы сделать брачное предложение. Да, она была бесприданницей, однако то же самое невыгодное «обстоятельство» не помешало сверстнице ее и сопернице Наташе Гончаровой околдовать самого умного человека в России, а двоюродной сестрице Додо Сушковой охомутать самого богатого жениха в брачный сезон 1833 года. Но, может быть, причина тому слишком уж настырное и посему недостаточно приличное (по общему мнению) желание опекунов бесприданницы сбыть побыстрее скоропортящийся товар? Не думаю. Балы, особенно московские, отнюдь не в переносном смысле называли ярмаркой невест. Из нашего сегодняшнего далека и представить трудновато, какой серьезной проблемой было в ту пору жизнеустройство дочерей даже для дворян среднего достатка. Открыто признанного института сватовства, как в купеческой среде, здесь не было, а детей много, а имения дробятся и дробятся… Как тут не припомнить незабвенного Фамусова: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом?» Особенно трудоемкой сделалась эта «комиссия» для родителей, чьи дочери имели несчастье появиться на свет в первое десятилетие нового века. Их потенциальные солидные женихи (выдавать девушек за мальчишек, ровесников, только-только вступивших «в службу», не принято) погибли в эпоху наполеоновских войн, сотнями выбивали их и на Кавказе. Михаил Орлов, супруг старшей дочери знаменитого генерала Николая Николаевича Раевского, называл кавказскую войну «вечной».

В этом плане весьма показательна история замужества другой дочери Раевского – Марии. Ей было всего восемнадцать, и отец и братья души в ней не чаяли. И тем не менее почти заставили принять предложение человека, который был старше на целых двадцать лет, которого она не любила, который был, по ее же признанию, ей «несносен». И если б только это! Родственники бедной Маши прекрасно знали, что в семье сверхвыгодного, безмерно богатого и знатного жениха недовольны его выбором. И когда их любимица, бросив годовалого сына, отправилась в Сибирь за нелюбимым мужем, оказавшимся, увы, «государственным преступником», люто загоревали. Добро бы по страстной любви себя хоронила заживо, как другие декабристки… Так нет же. Из чувства долга!

Но только ли долг заставил новоиспеченную княгиню поступить так, как она поступила? Помните, у Некрасова, школьно-хрестоматийное: «В Нерчинск! Закладывать скорей…»? Не наказывала ли она обожавших ее родных? Выдали, мол, почти насильно, уверяя, что устраивают ее «будущность»? Можно употребить и более сильное слово: отомстила!

Как на ваш взгляд, не знаю, но я, лично я, не могу без омерзения читать письмецо другого братца Марии Николаевны, старшего (того самого, Александра, какового Пушкин называл своим «демоном»). В этом письме А.Н.Раевский объясняет, с какой целью и для чего всем членам семьи надлежит охранять, беречь как зеницу ока новорожденного сына князя и княгини Волконских: «Не отнесись легко к вопросу о месте жительства Маши и о враче для ее ребенка. Помни, что в этом ребенке все ее будущее, помни о страшной ответственности, которая падет на нас, если мы не примем мер предосторожности, какие в нашей власти».

Для незнакомых с тогдашними имущественными отношениями поясняю: если бы «золотой» младенец помер, что в те годы случалось сплошь и рядом, Марии Николаевне, даже если б не развелась официально с «преступником», однако ж и не «удрала» в Сибирь, грозила участь бесправной приживалки при невзлюбившей молодую невестку свекрови – величественной и самоуверенной придворной даме.

Но вернемся к мисс Блэк-айз. В старых девах она не останется. Она-таки выйдет замуж, причем посаженной матерью на ее свадьбе (1838) будет бабка Лермонтова, Елизавета Алексеевна (должно быть, по просьбе пензенских, со стороны матери, родных двадцатишестилетней невесты князей Долгоруких, с которыми госпожа Арсеньева с молодых годков приятельствовала). Жених Катеньки господин Хвостов был дипломат, не блестящий, зато дельный. В свадебной сутолоке порхали ехидные разговорчики: дескать, молодым-то придется тащиться в варварскую Америку; все ужасались, молодоженка тож. Америку конца тридцатых годов она представляла себе по французским переводам Купера, которого, в отличие от Лермонтова, терпеть не могла. В Америку господа Хвостовы не попали, пристроились при каком-то европейском дворе. Да иначе и быть не могло: Хвостов боготворил жену. Он и в 1838-м видел ее такой, какой Катенька была десять лет назад, когда пятнадцатилетнюю бесприданницу, прибавив год, привезли на взрослый бал в Дворянское собрание. Ее первый кавалер был учтив, хорошо воспитан, но уж очень нехорош собой. А главное, до неприличия юн. К концу зимнего сезона от робкой, краснеющей от самого скромного взгляда золушки и следа не останется, но влюбившийся юнец перемены не заметит. И все десять лет будет мечтать о ней и все о ней и, когда Катерина Александровна вдруг, не жеманясь, примет неожиданное предложение руки и сердца, не поверит своему счастию…