Люди, обокравшие мир. Правда и вымысел о современных офшорных зонах - Николас Шэксон

Во время Суэцкого кризиса роль Лондона как финансового центра основывалась прежде всего и главным образом на валютной зоне Британской империи. Входившие в эту зону страны вели свои банковские операции в Лондоне, используя фунт стерлингов как собственную валюту или устанавливая курсы своих валют по отношению к фунту стерлингов. В рамках это стерлинговой зоны товары и капитал могли перемещаться совершенно свободно, а против утечки валютных резервов принимались жесткие меры контроля. По словам Роберта Скидельски, это «было обществом взаимопомощи в хаотичном мире».

Даже в 1957 году около 40 % всей мировой торговли осуществлялось еще в английской валюте, и Банк Англии надеялся, что такое положение сохраниться и в дальнейшем17. «Политика Соединенного Королевства, – сказал высокопоставленный сотрудник Банка Англии Джордж Болтон, – по-прежнему строго ориентирована на поддержание и расширение использования фунта стерлингов как международной валюты»18. Однако в условиях развала империи и начала ослабления фунта стерлингов (тогда курс был зафиксирован на уровне 2,8 доллара за 1 фунт стерлингов) это оказалось под страшной угрозой. «Мы унаследовали старый семейный бизнес, который некогда был очень прибыльным и здравым, – отмечал в конце 1956 года премьер-министр Великобритании Энтони Иден. – Сегодня обязательства вчетверо превышают активы… Не знаю, кто теперь купит банковскую систему зоны фунта стерлингов»19. Именно тогда подобная ситуация, казавшаяся почти непереносимой для убеленных сединами господ капиталистов, и вывела на сцену нечто совершенно новое.

Министр финансов Великобритании хотел остановить утечку капитала, ограничив кредитные операции британских банков за рубежом. Однако у Банка Англии, который не мог спокойно видеть крайнее унижение лондонских банкиров, имелся в запасе совсем другой план восстановления нарастающего дисбаланса британских финансов. План сводился к повышению процентных ставок ради привлечения в Лондон новых денег и к подавлению потребления и спроса на импортные товары. Ну а если его реализация ввергнет страну в рецессию – что ж, пусть будет рецессия. В данном случае мы имеем классический пример извечного конфликта между финансовым капиталом, с одной стороны, и демократически избранными политиками и другими секторами экономики – с другой. Следующий премьер-министр Гарольд Макмиллан к своему удивлению обнаружил, что в законе 1946 года о национализации нет ни единого положения, позволившего бы ему принудить Банк Англии к изменению курса, поэтому пригрозил изменить закон так, чтобы получить контроль над банками и отдавать им приказы напрямую. Вероятно, в этот момент он понял, кто в действительности приводит в движение рычаги экономической власти.

Лорд Кобболд, управляющий Банка Англии, яростно утверждал, что такие полномочия, как отдавать распоряжения банкам, принадлежат ему и только ему 20. Кобболд пошел и дальше, пригрозив обанкротить правительство, если то попытается что-нибудь предпринять. В конце концов Макмиллан сдался. «Фунт стерлингов, – пишет Гари Берн, – был спасен без каких-либо неудобств для Сити. В битве с министерством финансов Банк Англии одержал победу» 21. Однако Макмиллан вырвал одну уступку. Правительство получало возможность налагать ограничения на кредиты в фунтах стерлингов. Эта мера прежде всего имела отношение к лондонским торговым банкам, которым международная арена была жизненно необходима, и могла закончиться для их деятельности погребальным звоном. Так по крайней мере казалось, но обернулось все иначе: в своих международных операциях банки перешли с фунтов стерлингов на доллары. И Банк Англии не попытался пресечь этот новый бизнес. Более того, он решил даже не контролировать его. В Банке Англии просто сочли это ненужным, поскольку такие сделки происходили за границей. Но в действительности они проводились в пределах суверенного пространства Великобритании, и регулировать их не разрешалось никому и нигде. Частные банкиры нашли все-таки свой план побега из той тюрьмы строгого режима, куда их заключили после Второй мировой войны.

В те кризисные дни Банк Англии находился под сильным влиянием страстного и упрямого Джорджа Болтона, который, по мнению Дэвида Кинастона, являлся «одним из интеллектуальных крестных отцов новых правых»22. Болтон начал свою карьеру в Сити в 1917 году. Работая там агентом по обмену валюты, он, как и многие биржевые дилеры, вскоре воспылал жгучей ненавистью к предписанным нормам. И поклонники и хулители Болтона считали его «защитником глобального капитализма, основанного на свободном предпринимательстве», «ловким авантюристом» 23 и «немного безумным». Болтон сумел пробиться наверх и попал в Банк Англии в 1948-м, то есть через два года после его национализации и после того, как Генри Моргентау заявил о намерении «переместить центр тяжести финансового мира из Лондона и Уолл-стрит в министерство финансов США». Переход свободного торговца валютой на работу в банковскую сферу, да еще именно в тот банк, где воцарился государственный валютный контроль, – такой поступок представлялся более чем курьезным, по крайней мере на первый взгляд. «Чтобы обсудить со мной операции по обмену иностранной валюты, – а в те дни это считалось делом весьма подозрительным, меня доставили контрабандой, после заката, через тайные ворота…» – вспоминал Болтон.

Болтон, уже слегка располневший, живой и общительный малый в роговых очках с сильными линзами, стремительно «набирал вес» – завоевывал авторитет и усиливал свое влияние. И он упорно бился за то, во что верил. «В его позиции не было ни капли двусмысленности или нерешительности, – говорил Зигмунд Варбург, легендарный владелец торгового банка. – Мне ничего не оставалось, как относиться с уважением ко всем его утверждениям – он проповедовал свои взгляды с убежденностью, энергией и личной заинтересованностью. Он был совершеннейшим идеалистом, целеустремленно служившим целям, в которые верил. Его симпатии навсегда были отданы частному предпринимательству, которое он прямо противопоставлял безликому могуществу государственной машины».

Болтона переполняло огромное желание оказывать всяческое содействие частным предпринимателям в их попытках обходить столь досаждающий им государственный контроль. Но не только эта страсть служила ему движущей силой – Болтон находился в плену своей мечты об имперском величии Великобритании. «Если мы смогли бы освободиться от мертвой хватки контроля и управления спросом, навязанных нам экономистами, – однажды заметил он, – и извели бы заразу социализма, мы снова смогли бы стать гордым народом»24.

Болтон, занимая пост главы отдела валютного обмена, обладал идеальной возможностью помочь новому нерегулируемому долларовому рынку завоевать Лондон. Банку Англии ничего не стоило принять решение контролировать этот рынок. Банк не только не пошел на такой шаг, но даже предотвращал попытки других стран вводить подобное регулирование. Из всего этого напрашивается единственный вывод: учреждение, выполняющее функции государственного центрального банка, принимало активное участие в создании долларового рынка. Так оно и было. По словам Болтона, долларовый рынок в Лондоне возник благодаря «целенаправленным усилиям многих из нас, стремившихся собрать оставшиеся обломки и создать из них рынок капитала». Родилось новое явление, о котором Ронен Палан, профессор Бирмингемского университета, позже написал, как о «нормативно-правовом вакууме, получившем название еврорынка, или офшорного финансового рынка». Любой английский банк должен был иметь бухгалтерские книги двух видов. Одни книги велись по операциям, проводимым внутри страны в соответствии с британским законодательством и британскими правилами, причем хотя бы один участник должен был быть, если он физическое лицо, британцем, если юридическое – британской компанией. Другие книги велись по офшорным операциям, участники которых не были британцами. Иными словами, как пишет Палан, «еврорынок можно считать не более чем механизмом бухгалтерского учета»25.