Аналитическая психология - Карл Густав Юнг

207 Это отчасти затянувшееся обсуждение представляется мне абсолютно необходимым для понимания моего примера, ибо моя пациентка находилась в состоянии переноса и уже достигла верхней границы, где застой начинает вызывать неприятные ощущения. Возник вопрос: что дальше? Я, разумеется, сделался спасителем, и мысль отказаться от меня была для пациентки не только крайне отвратительной, но и определенно пугающей. В такой ситуации обычно проявляется так называемый «здравый смысл» с целым репертуаром наставлений: «ты просто должен», «ты же не можешь» и т. д. Поскольку здравый смысл, к счастью, явление не слишком редкое и не совсем безрезультатное (пессимисты, я знаю, существуют), рациональный мотив может, в чувстве воодушевления и бодрости, которое возникает при переносе, выпустить столько энтузиазма, что мощным волевым усилием человек решается даже на болезненную жертву. Если это происходит успешно, жертва приносит свои плоды: бывший пациент одним прыжком оказывается в состоянии практически исцеленного. Доктор обычно настолько этому рад, что не замечает теоретические трудности, связанные с этим маленьким чудом.

208 Если же прыжка не получается – как произошло с моей пациенткой, – возникает проблема устранения переноса. Здесь «психоаналитическую» теорию окутывает кромешный мрак. Очевидно, мы должны положиться на смутную веру в судьбу: так или иначе все уладится само собой. «Перенос автоматически прекращается, когда у пациента заканчиваются деньги», – однажды заметил один мой весьма циничный коллега. Или же длительное пребывание пациента на стадии переноса оказывается невозможным в силу неизбежных требований жизни – требований, которые заставляют пойти на невольную жертву, иногда с более или менее полным рецидивом в результате. (Бесполезно искать описания таких случаев в книгах, поющих дифирамбы психоанализу!)

209 Конечно, существуют и безнадежные случаи, где ничто не помогает; но есть и такие пациенты, которые не застревают и не обязательно отказываются от переноса с разбитым сердцем и больной головой. В связи с моей пациенткой я сказал себе, что должен быть приемлемый и четкий выход из этого положения. Хотя у моей пациентки давно закончились деньги (если они у нее вообще были), мне хотелось узнать, что придумает природа, дабы найти удовлетворительный выход из тупика переноса. Поскольку я никогда не воображал, будто наделен тем самым «здравым смыслом», который в любой сложной ситуации точно знает, что делать, и поскольку моя пациентка знала об этом не больше моего, я предложил ей понаблюдать за процессами в той области психики, которая осталась незагрязненной нашей всезнающей мудростью и сознательным планированием. В первую очередь я имел в виду ее сновидения.

210 Сновидения содержат образы и мысленные ассоциации, которые мы не продуцируем сознательно. Они возникают спонтанно, без нашей помощи и являются представителями непроизвольной психической активности. Посему сновидение есть, строго говоря, в высшей степени объективный, естественный продукт психики, от которого можно ожидать указаний, или по меньшей мере намеков, на определенные базовые тенденции в психическом процессе. Далее, поскольку психический процесс, как и любой другой жизненный процесс, есть не просто каузальная последовательность, но также процесс с телеологической ориентацией, то от сновидения можно ожидать, что оно даст нам определенные indicia[99] относительно как объективной каузальности, так и объективных тенденций, именно в силу того, что сновидения суть не что иное, как саморепрезентации психического жизненного процесса.

211 На основании этих размышлений мы с пациенткой подвергли ее сновидения тщательному исследованию. Дословное воспроизведение всех этих сновидений завело бы нас слишком далеко. Посему я ограничусь тем, что обрисую лишь их основные черты: в большинстве сновидений фигурировала личность врача, т. е. действующими лицами, без сомнения, выступали сама сновидица и ее доктор. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном обличье, но обычно был характерным образом искажен. Иногда его фигура оказывалась сверхъестественных размеров, иногда он казался необычайно старым, иногда обретал сходство с ее отцом, но в то же время был любопытным образом вплетен в природу, как в следующем сновидении. Ее отец (который в действительности был невысокого роста) стоял с ней на холме, заросшем пшеницей. Она чувствовала себя крошечной рядом с ним, и он казался ей подобным великану. Он поднял ее с земли и взял на руки, как маленького ребенка. Ветер носился по пшеничным полям и колыхал пшеницу, а он качал ее на руках.

212 Из этого сна и других ему подобных я смог сделать несколько важных выводов. Прежде всего, у меня сложилось впечатление, что ее бессознательное упрямо придерживается идеи о том, будто я ее отец-возлюбленный, в результате чего фатальная связь, которую мы пытались разорвать, усилилась вдвойне. Кроме того, было трудно не заметить, что бессознательное делает особый акцент на сверхъестественной, почти «божественной» природе отца-возлюбленного, тем самым еще больше акцентуируя завышенную оценку, вызванную переносом. Посему я спросил себя: неужели пациентка до сих пор не поняла совершенно фантастический характер своего переноса, или же бессознательное никогда не может быть понято, но вынуждено слепо и бездумно следовать за некими абсурдными химерами? Предположение Фрейда о том, что бессознательное «не может ничего другого, кроме как желать», слепая и бесцельная воля Шопенгауэра, гностический демиург, который в своем тщеславии мнит себя совершенным и в слепоте своей ограниченности творит нечто жалкое и несовершенное, – все эти пессимистические подозрения касательно преимущественно отрицательной сущности мира и души подошли опасно близко. В самом деле, мы не можем противопоставить этому ничего, кроме благонамеренного «вам следовало бы…», подкрепленного решительным ударом топора, который отсечет всю фантасмагорию раз и навсегда.

213 Однако по мере того, как я снова и снова «проигрывал» эти сновидения в своей голове, мне пришла на ум другая возможность. Я сказал себе: нельзя отрицать, что сновидения продолжают говорить теми же старыми метафорами, которые хорошо знакомы и пациентке, и мне из наших бесед. Однако пациентка, без сомнения, понимает свою фантазию. Она знает, что я предстаю перед ней в качестве полубожественного отца-возлюбленного, и может (по крайней мере, интеллектуально) отличить этот образ от моей фактической реальности. Следовательно, сновидения явно воспроизводят сознательную точку зрения за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Они повторяют сознательные содержания, не in toto[100], но настаивают на фантастической позиции в противоположность «здравому смыслу».

214 Я, естественно, спросил себя: каков источник этого упрямства и какова его цель? В том, что оно целенаправленно, я не сомневался, ибо не существует ни единой по-настоящему живой вещи, у которой не было бы некой конечной цели, которая иными словами может быть объяснена как простой пережиток антецедентных фактов. Однако энергия переноса настолько велика, что производит впечатление жизненно необходимого инстинкта. Если так, какова цель таких фантазий? Внимательное изучение и анализ сновидений, особенно изложенного выше, обнажили выраженную тенденцию – в отличие от сознательной критики, стремящейся свести все к человеческим пропорциям, – наделить личность доктора сверхчеловеческими качествами. Он должен быть великаном, должен быть древним, как мир, превосходить отца, носиться, словно ветер, над землей – разве он не превращен в бога? Или, сказал я себе, может, это тот случай, когда бессознательное пытается сотворить бога из личности доктора, освободить, так сказать, видение Бога от всего личного, в результате чего перенос на врача становится не более чем недопониманием со стороны сознательного разума, глупой выходкой «здравого смысла»? Был ли напор бессознательного (возможно, только внешне) направлен на эту личность, а в более глубоком смысле – на бога? Может ли жажда бога быть страстью, рожденной нашей самой темной, инстинктивной природой, страстью, не подверженной никаким внешним влияниям, более глубокой и сильной, чем любовь к человеку? Или же это высочайший и подлиннейший смысл той неуместной любви, которую называют переносом, крошечная частица реальной Gottesminne[101], которой сознание лишилось еще в пятнадцатом веке?