Тиргартен - Георгий Зотов

Его лицо застыло в гримасе, и Вольф ощутил доселе неведомый ему страх.

– Не ори. – Уголки рта комиссара задёргались. – Услышат, что ты несёшь, – прикончат нас обоих. Я понимаю. Сколько было лет твоему ребёнку?

– Пять… – глухо сказал Сергей, глядя в пол. – Володькой назвали… в честь Владимира Ильича Ленина. – Он достал из-за пазухи вконец истрёпанное портмоне с двумя чёрно-белыми фотографиями, ибо не расставался с ним даже в форме СС, и кинул Вольфу через всю комнату. – Вот, посмотри. Твоя блядская Германия лишила меня всего.

Лютвиц взглянул в лицо счастливой, смеющейся женщины с карапузом на руках. В глазах поплыло, стало нечем дышать. Он с трудом расстегнул пуговицу на вороте мундира.

– Вот и мне есть что тебе показать… – Комиссар еле слушающейся рукой снял со стола фотографию в рамке и перебросил Комаровскому – тот поймал на лету. – Я тоже остался без детей. Раньше не было никого счастливее меня. А сейчас мне и на могилу к ним не прийти. Американцы разбомбили в феврале, сильный авианалёт. Сгорели живьём.

Комаровский встал. Подошёл, осторожно вернул фотографию на стол.

– Тебя как зовут? – безразлично спросил гауптштурмфюрер. – Иван?

– Конечно, разве у нас есть другие имена? Все русские без исключения – Иваны.

– Я серьёзно.

– Сергей. По-вашему – Зергиус. Я уже знаю, в Германии это редкое имя.

– А меня – Вольф.

– У вас даже имена нечеловеческие. Волк. Как можно так назвать ребёнка? Хрен знает что. Так вот, Волк, мне твоих детей жаль. Дети ни в чём не виноваты, их не политика, а конфеты интересуют. Зато тебя ни черта не жаль. Ты в Гитлера верил?

– Да. Он был для меня как бог.

– Ну, вот и получай дар судьбы за свою святую веру.

Вместо ответа Вольф неловко (и не сказать, чтобы больно) ударил Комаровского в лицо. Тот, схватив Лютвица за воротник, сильно ткнул противника кулаком в солнечное сплетение. Комиссар согнулся пополам, однако не упал. Некоторое время оба постояли, словно танцоры в паре, держась друг за друга. Лютвиц закашлялся, сплюнул на паркет.

– Полегчало? – хрипло поинтересовался он у Комаровского.

– Ага.

– Отлично, мне тоже.

Оба немного помолчали.

– Интересно, зачем ты мне помогаешь? – поморщился от боли Лютвиц. – Пристрелил бы, и к своим, праздновать победу красного братства. Тебя там заждались. Хотя, скорее всего, обвинят в предательстве, а если увидят в немецком мундире, так и церемониться не станут. Отведут за угол – и по законам военного времени.

Комаровский пожал плечами.

– Когда я увидел Настю мёртвой, не уберёг её жениха, а позже наткнулся на «остарбайтерин» без головы – у меня от злости мир в глазах поплыл. Сколько ещё можно? Такая же безликая сволочь мою жену с сыном во рву Брянска закопала, а потом ушла, растворилась при отступлении с немецкими обозами… И, вероятно, она выживет, и будет гулять в старости где-то там, блядь, в парках ваших аккуратных с внучками белокурыми в колясочках, брать их на руки – а я своего сына больше никогда не возьму. И я понял – их убийцу мне надо прикончить обязательно, иначе спать не смогу. Поэтому всё бросил, ушёл за ним. И знаешь, мне сейчас хорошо. Я той гадине долг вернул сполна, своими руками голову ему оторвал. А сейчас – да будь что будет. Я за Родину хорошо воевал, не поверят – и ладно, пускай расстреливают. Уже плевать.

– Я тебя услышал. Но ты не ответил на мой вопрос.

– А… Для меня было откровением узнать: убийца Насти, оказывается, всего лишь чья-то кукла. Тупой исполнитель, подчиняющийся своему начальнику. Мелкая сошка. Мы в разведке привыкли скручивать офицеров – только они представляют ценность, способны выдать на допросе ценные сведения. Солдат ваших пускали в расход на месте, чтобы с собой не тащить. Так и тут… Я думал, зарежу офицера… а это трусливый щенок, ужравшийся кровью с позволения своего хозяина. Всё равно что расстрелять рядового эсэсовца и оставить в живых Гитлера. Кстати, ты до сих пор его любишь?

Вольф поднял голову.

– Уже нет.

– О, конечно. Когда рейх валится на хуй, вы все антифашисты.

– Я учил ваш язык, – сказал Лютвиц с холодной усмешкой. – В своё время думал, что коммунистическая революция – солнечное счастье, освободит рабочих от оков капиталистического рабства. Когда мы наедине, и в километре никого (то есть никогда), можешь говорить со мной по-русски. Я восхищался Лениным, а потом разочаровался. И давай я не стану объяснять почему. Гитлер стал для меня новым богом. Да, я кричал ему «хайль!», глотку срывал в экстазе. Вступил в партию, пошёл на фронт из полиции. А потом я увидел, какие вещи творят наши в России… И запил, ибо без шнапса это не пережить. Я понял, что мы не правы. Если Бог есть, он не допустит существование страны, уничтожающей младенцев. Затем засада партизан, я чудом выжил… Тяжёлое ранение, Железный крест, должность следователя с повышением, а после обе моих девочки и жена сгорели заживо. Я проклинаю эту войну, Гитлера и себя. Мы вели себя, как взбесившиеся свиньи, и сейчас платим за свою тупость всей страной.

– Ты на Восточном фронте воевал? – неожиданно тихо спросил Комаровский.

– Да.

– И наших в бою многих положил?

– А сам-то ты как думаешь?

Сергей, не предупреждая, снова ударил Лютвица в солнечное сплетение.

Тот сел на пол… Откашлялся, поднялся… посмотрел на врага, но отвечать не стал.

– Пока живи, – сказал Комаровский. – Но не обещаю, что если мы найдём твоего блядского Диснея, я не поставлю тебя к стенке рядом с ним в первом же переулке. И в гробу я видел Женевскую конвенцию по отношению к военнопленным – вы-то её не соблюдаете. Вздумаешь к своим переметнуться – пристрелю как собаку. Терять мне нечего, ты знаешь.

– Хорошо, дорогой друг, – прерывисто дыша, прохрипел комиссар. – Но давай, ПОКА я считаюсь военнопленным, ты на время прекратишь меня бить. Тем более я не могу тебе ответить, у меня рука работает плохо. Интеллигентно выражаясь на твоём родном языке, saibal. Не хочу даже напоминать, но без меня ты бы умер.

Комаровский разжал снова стиснувшийся кулак.

– Ладно. Но ты мне не друг, а сволочь фашистская.

– О, а я-то тебя просто обожаю. И кстати, почему фашистская? Фашисты – это в Италии, любезный товарищ. У нас в рейхе национальный социализм – не путай, пожалуйста.

– Хуй я кладу и на ваш фашизм, и на ваш национал-социализм.

– (Махнув рукой.) Кто бы сомневался. Мы начнём работать?

– Да, прямо сейчас. Но хотел спросить – зачем мы спали два часа, зря потратили время?

– Возможно, ты после бессонной ночи и представляешь из себя гения блестящих расследований, хотя я видел, как ты ледяной водой поливаешься, чтобы взбодриться. А мне, извини, уже сорок пять. Я ничего не соображал, спал на ходу. Кофе больше не помогает, шнапс – тем более. Это на фронте идут в атаку сонными, а для умственных дел мозг надо освежить. У нас с тобой остались считаные часы. Сиди здесь, на всё отвечай «Хайль Гитлер!» и в разговоры ни с кем не вступай. Я загляну в картотеку «крипо», пока она ещё работает, – возможно, в архиве есть доносы или наблюдения за Бруно Пройссом: с кем именно он вступал в контакты, общался, разговаривал.