Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа) - Леван Бердзенишвили

Юрий Бадзё в 1988 освободился из ссылки и переехал в Киев, где начал формировать оппозиционную демократическую партию.

К весне 1990 года Бадзё разработал «Манифест Демократической партии Украины». 14 мая 1990 года в Киеве состоялась учредительная конференция, которая, переработав манифест Бадзё, приняла его как основополагающий документ. 15–16 декабря 1990 года на учредительном съезде Юрия Бадзё был избран ее руководителем.

Доведя дело создания второй в истории своей страны партии до конца, в 1992 году Юрий ушел из политики. После обретения Украиной свободы Бадзё вернули его рукопись, и он наконец сумел завершить главное дело своей жизни – в 1996 году издал свой многолетний труд «Право жить». Это одна из наиболее серьезных книг XX века, она уже переведена на 20 языков мира. В 2005 году президент Украины Ющенко вручил Юрию Бадзё специальную медаль за заслуги (правда, только третьей степени).

В настоящее время Юрий Бадзё работает научным сотрудником в Институте философии Национальной академии наук Украины. Возможно, большая часть его сотрудников и не подозревает, рядом с каким человеком им выпала честь жить и трудиться. Мы, простые смертные, можем только представить, сколько всего сделает без лишнего афиширования человек, тайно голодавший 63 дня.

Руководитель Барашевского политического лагеря «гражданин начальник» майор Алексей Шалин в зону, как правило, приходил рано утром, до пробуждения заключенных и еще до того, как в шесть часов утра по радио экзальтированно-героический торжественный голос не начинал греметь: «Со-о-оюз нерушимый…», вынуждая заключенных поспешно вскакивать с нар. Эта традиция нарушалась редко, но, если Шалину днем приходилось пройти по полному заключенных двору, он опускал голову, чтобы никого не видеть, и торопливым шагом направлялся прямо в свой кабинет. Все старожилы лагеря знали, почему он так поступал.

В некой инструкции Министерства внутренних дел было записано, что обозреваемый волосяной покров заключенного не должен превышать двух миллиметров, будь то волосы на голове или борода с усами. За превышение двухмиллиметрового лимита следовали угнетение и разнообразные наказания – начиная с лишения права на покупки в «ларьке» и кончая запретом на свидания с семьей либо помещением в шизо.

Несмотря на эти угрозы, один из заключенных нашего лагеря, подражая своему вождю, отцу и учителю, носил настоящие, многомиллиметровые «сталинские» усы, но Шалин его в упор не замечал. Если бы он его «увидел», то был бы обязан наказать его незамедлительно, но все сравнительно легкие и нелегкие наказания были давно исчерпаны, даже помещением в шизо уже было не ограничиться. Ясно, что бог, чьи усы носил заключенный, не был простым смертным и для майора Шалина.

Усатый заключенный-сталинист носил фамилию Разлацкий. Алексей Борисович Разлацкий, житель шестого по величине города России, Самары (с 1935 по 1991 года – Куйбышев), был редким экземпляром в диссидентском движении всего послевоенного периода, так как по ставшей к тому времени мифической семидесятой статье Уголовного кодекса РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда» был осужден как сталинист и учредитель партии Диктатуры пролетариата (ПДП).

Эту исключительно опасную личность, большевика, с крайне левых позиций критиковавшего, по его словам, «феодальную» Коммунистическую партию Советского Союза эпохи Хрущева и Брежнева, Комитет государственной безопасности и его покорный слуга – советский суд на максимальное время отстранили от активной деятельности: Разлацкому дали семь лет колонии строгого режима и ссылку на пять лет. Разлацкий в семидесятые годы предсказал крах «развитого социализма» и грядущую катастрофу Советского Союза.

Как и большинство заключенных со строгой идеологией, Разлацкий тоже был неимоверно стойким, непоколебимым и несгибаемым заключенным, сочетавшим в себе ипостаси поэта, диссидента, математика и философа.

На мой взгляд, из таких качеств личности, как честность, интеллект и коммунизм, совместимыми могут быть лишь два. Честный и интеллектуальный человек, по-моему, не может быть коммунистом; интеллектуальный коммунист – честным, а честный коммунист – интеллектуалом. Для меня это неоспоримо, однако на все подобные, высосанные из пальца «премудрости», а скорее. интеллектуальную забаву жизнь находит неожиданный ответ. Алексей Разлацкий был одним из подобных ответов жизни: в его честности не сомневался никто, его интеллект объективно подтвержден изданным в сам– и тамиздате обширным научным и политическим творчеством, а что он был убежденным коммунистом, подтвердили КГБ и жестокость судебного приговора.

Разлацкий был настолько уверен в своей правоте, насколько человек вообще может быть в чем-то уверенным. Нас он называл «неисправимыми либералами» и «оппортунистами» и с улыбкой говорил, что, придя к власти, всех нас уничтожит. У него был любимый сын, Алексей Алексеевич, рассказам о котором не было конца. Разлацкий все мечтал о встрече с ним, писал ему письма, а получив ответ, бывал на седьмом небе. Однажды Дато с Жорой спросили Разлацкого: «Если твой сын заразится либеральной идеологией – все-таки конец XX века, надвигается XXI первый, и все может случиться – короче, если вдруг твой сын заявит тебе, что Сталин был тираном и ничего, кроме зла, человечеству, России и лично тебе не принес, что ты с ним сделаешь?» Задумался Разлацкий, так глубоко задумался, что вокруг нас начали собираться люди. Манилович вкратце объяснял подошедшим суть заданного вопроса. Разлацкий так глубоко ушел в раздумья, что не слышал иронических комментариев Маниловича и не обращал внимания ни на заключенное Жорой пари, ни на просьбу гуманиста Полякова: «Будьте людьми, отстаньте от него – правда, он сталинист, но тоже человек». Прошло время, и наконец Разлацкий принял решение, лицо у этого доброго человека вдруг стало как бы отлитым из стали, и приговор был вынесен:

– В том случае, если мой сын, Алексей Алексеевич Разлацкий, не разберется в личности Сталина и примется распространять ревизионистскую ложь, я приговорю его к смерти и собственноручно приведу в исполнение приговор, расстреляв его как предателя.

Разочарованный Поляков махнул рукой, обрадованный Хомизури выиграл пари у Донского, Дато оторопел, у Рафика Папаяна на глаза навернулись слезы, а Джони спустя несколько минут наивно спросил: «Что случилось?»

Однажды в лагере появилась гитара – как и откуда, не знал никто, но появилась. Это была классическая шестиструнная гитара, хотя в зависимости от того, в чьих она оказывалась руках, настраивалась то в терцовом стиле (e-b-g-d-a-e – ми-си-соль-ре-ля-ми), то на русский лад (d-b-g-d-b-g-d – ре-си-соль-ре-си-соль-ре). Исполнители делились на «испанцев» и «русских». Мы с Маниловичем были «испанцами», а Донской и Папаян – «русскими». Когда к кому-нибудь из «испанцев» попадала в руки побывавшая в руках «русского» гитара, второй, третьей и четвертой струн он не трогал, первую настраивал по второй, шестую – по первой, а пятую – по шестой. Это была несложная процедура, и, если только слон не наступал на ухо, справиться с ней было легко. Однако при такой частой настройке-перестройке струны сбивались с первоначального музыкального значения, и хотя они и были в соотношении друг с другом терцетами, но соответствовали ли первая и шестая струны действительно ми, или опускались до ре или вовсе звучали как до, трудно было сказать. Требовался камертон – кто бы нам его дал в политическом лагере?