Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа) - Леван Бердзенишвили

Потеряв возможность профессиональной деятельности, он устроился грузчиком в булочную. В этот же период начал подпольную деятельность, распространял самиздат и т. д. С 1972 года работал над главной своей книгой «Право жить». В 1977 году, когда этот труд был практически уже завершен, советская госбезопасность руками подосланной «любимой» женщины выкрала рукопись, и после длительной депрессии Бадзё принялся писать свою работу заново.

За диссидентскую деятельность его арестовали в 1979 году. Суд приговорил Бадзё к максимуму 70-й статьи – семи годам колонии и пяти годам ссылки. Наказание он отбывал в Дубравлаге, в нашем любимом ЖХ-385 / 3–5.

Попав в Барашевский политический лагерь, мы с Дато увидели рядом с розами очень серьезного человека, даже не взглянувшего в нашу сторону. На столе перед ним стояли часы, и незнакомец, заглядывая поочередно в две раскрытые книги, что-то торопливо писал.

Встречавшие нас заключенные принялись задавать традиционные вопросы. В ответ мы с братом спросили о человеке, работавшем не поднимая головы. Георгий Хомизури сказал нам, что это Юрий Бадзё, что он социал-демократ и хороший человек, однако, когда он занят, не то что заговорить с ним, но даже подступиться к нему невозможно. Сейчас он работает над своей книгой, через несколько минут без передышки возьмется за изучение английского языка и ровно через 45 минут – опять же без перерыва – переключится на немецкий. Ну а о течении времени его оповещает будильник с приглушенным звуком.

– Откуда у него часы? Разве в зоне часы дозволены? – спросил я, досадуя, что у меня самого их не было.

– Нет, не дозволены. Ради этих часов Бадзё голодал 675 часов, то есть четыре недели и три часа. Большое сделал дело: в борьбе добыл часы с будильником, и они каждые 45 минут честно дают ему знать, что время менять фронт работ: политика – философия – английский – немецкий. Если же в какой-то момент ты захочешь узнать время, у тебя есть три варианта: либо ты должен издали взглянуть на часы Бадзё; либо войти в барак и послушать радио (очень скоро ты усвоишь наизусть расписание всех передач); или зайти в библиотеку к Андерсону, и тот по оригинальным «травяным часам» скажет точное время. В крайнем случае можешь обратиться к Аркадию Дудкину – про год не спрашивай, ну а в отношении часа он, как правило, не ошибается.

Так мы «познакомились» с Юрием Васильевичем Бадзё в первый же день прибытия в зону. Я как сейчас вижу его, худого и бледного, и мне всегда вспоминается этот неустанный труженик, когда бывает лень приняться за какое-то дело, но которое тем не менее следует обязательно выполнить.

После русских шире всех в политическом лагере были представлены украинцы: ужгородец, социал-демократ Юрий Васильевич Бадзё; преподаватель и реформатор системы образования из Ивано-Франковска Василий Степанович Стрильцив; киевлянин, кандидат технических наук Владимир Петрович Деледивка; днепропетровский инженер Григорий Фокич Ничипоренко; житомирский учитель Дмитрий Дмитриевич Мазур; майор из села Ивановка Киевской области Григорий Петрович Куценко и много других.

Безопасностью Украины в тот период руководил известный своей жестокостью и странной фамилией Степан Нестерович Муха, не жалевший для диссидентов-соотечественников наказаний – почти все перечисленные мной выше заключенные были приговорены к максимуму 70-й статьи (шестьдесят второй по Украинскому кодексу уголовного права): семь плюс пять.

Практически все сто процентов украинских заключенных были националистами или боролись за независимость Украины, исключение составляли лишь украинские русские: киевлянин Фридрих, то есть Фред Филиппович Анаденко, и одесссит Петр Александрович Бутов. Украинцы были особенно близки между собой, заботились о своих, ухаживали друг за другом и делились последним куском. В отличие от русских, у барашевских украинцев был явный и несомненный лидер: каждый из них признавал авторитет Юрия Бадзё, добытый тем в героической борьбе в больших и малых зонах, то есть на воле и в заключении.

Попав в лагерь, Бадзё принялся писать письма на украинском языке. Цензор Ганиченко, муж которой был украинцем, большую часть своей жизни провела на Западной Украине и прекрасно знала украинский, но возвращала Бадзё все его письма с циничной надписью «непонятный язык». Бадзё, не отступая, продолжал писать по-прежнему. Что семья Бадзё не получала его писем, не волновало Ганиченко. Прочитав объемистое письмо Юрия, она делала свою обычную пометку на нем и возвращала. Так продолжалось до тех пор, пока уже при перестройке почин грузин писать письма на родном языке не увенчался успехом и из Барашева началось героическое шествие украинских, литовских, латвийских, эстонских и армянских писем.

Как только было объявлено о праве писать на родном языке, Юрий Бадзё пришел к нам, принес два кусочка украинского сала и довольно-таки большой ломоть присланного из Киева настоящего черного хлеба и под крепкий чай произнес по-украински тост за национальную борьбу, попросив нас произнести на грузинском ответный тост, слушать который украинская делегация явилась в полном составе. Естественно, грузины тоже были тут как тут. Я с детства воспитывался за грузинским столом: когда мне было десять лет, дядя среди своих назначал меня тамадой и я произносил пространные тосты. Конечно, многие из них были невыразительными, слабыми или неоригинальными, но попадались и вполне удачные, однако ни один из них не сравнился бы по красноречию с произнесенным мной в Барашеве перед украинцами. Тост вышел настолько длинным, что чай остыл, Стрильциву от волнения сделалось плохо, а Ничипоренко утирал слезы. С того дня мы знали, что Бадзё был нашим другом, хотя это ничуть не изменило его распорядка: политика – философия – английский – немецкий один за другим следовали под звон настольных часов, и для друзей у него оставалось мало времени.

Почин руководителя научного кружка Барашевского политического лагеря Вадима Янкова был подхвачен, и еженедельный цикл лекций касался то национальных культур, то политических теорий. Бадзё прочитал лекцию о партийном строительстве, в общих чертах описав создаваемую им Демократическую партию Украины.

Мне очень жаль, что у наших «всезнающих» теоретиков, особенно у молодых, нет возможности ознакомиться с этим устным докладом. Я сказал «доклад», но на самом деле это был наш типичный диалог, в котором роль Сократа сыграл Бадзё, а роль наивного и самоуверенного Иона – я.

– Добрый вечер, любимый афинский народ, добрый вечер, Ион, добрый вечер, стражи нашего покоя, господа вертухаи, то есть надзиратели, прошу прощения, контролеры, – спокойно начал Бадзё-Сократ.

– Хорошо, что наши надзиратели не слышат тебя, мой Сократ, – украдкой вставил слово я, Ион-Леван, обращаясь к густоволосому Бадзё, во всей зоне по темпу отрастания волос отстававшему разве что от Рафика Папаяна – до плешивости Сократа ему было далеко. (Как выяснилось в дальнейшем, он так никогда и не достиг этого состояния.)

– Меня не слышат или меня не слышат? – коварно спросил Сократ, вложив в эти два «не слышат» совершенно разные интонации.

– Ни не слышат и ни не слышат, – не отстал в иронии от учителя Ион.