Восхождение Рэнсом сити - Феликс Гилман

– Чертова бесполезная рухлядь, – вздохнул мистер Сазерн.

Я сразу же влюбился в эту машину.

В пианино была еще одна дверца. В нем было много спрятанных деталей, как в доме с привидениями. Не думаю, что я нашел их все. За дверцей скрывались рычаги, тумблеры и несколько плотных восковых цилиндров, завернутых в жесткую желтоватую бумагу с пробитыми в ней отверстиями. Я не достиг бы так многого в жизни, если бы не схватывал все так быстро, и вскоре я понял, что цилиндры управляли пианино, а их расположение было тайным языком, понятным лишь механизму, как телеграфные сигналы.

На медной поверхности верхнего заводного механизма было изящным витым шрифтом выгравировано слово «КОТАН». Под ним стояло: «Гибсон, 1889».

– Думаю, это тот, кто его сделал, – сказал Сазерн. – Котан. Мы его купили за бесценок в Гибсоне у театра в прошлом году. Там сказали, что актеры от него нервничают. Может, просто не знали, как его починить.

– Великий год для изобретений, – улыбнулся я, не в силах перестать гладить пианино. – Великий год для будущего людей.

– У нас был пианист, – сообщил мистер Сазерн, – но тот еще пьянчуга. Не хочу даже рассказывать, что сделал его предшественник, а то из себя выйду. Я уже по горло сыт пианистами. Так что подумал, может, нужно починить эту чертову рухлядь. Она-то хоть не напьется. Вы же не пьяница, Роулинз? Сможете его починить?

– Нет, не пьяница. Да, смогу.

Починить пианино оказалось довольно просто. В нем лопнуло несколько струн, еще несколько ослабло от качки, кое-какие пружины выскочили из гнезд, а пара мышей выбрала неудачное место для жилья, так что у меня не было выбора, кроме как выловить и переселить их. Уже после замены струн и изгнания мышей пианино стало работать гораздо лучше. Думаю, Сазерн и сам мог бы это сделать, если бы не испытывал к автомату суеверный страх. К тому моменту мы были уже в дне пути вниз по реке, и я стал полноправным членом экипажа, ответственным в основном за исправную работу пианино и за то, чтобы притворяться, что играю на нем по вечерам.

Во время выступлений я должен был главным образом улыбаться, трогать клавиши и не мешать механизму работать. Я мог помогать ему, но не управлять им. Мог останавливать, запускать и мягко направлять в ту или иную сторону посредством цилиндров и струн, но и только: пианино всегда играло то, что хотело. Не думаю, что я разгадал хотя бы малую часть его секретов.

Я плыл на «Дамарис» до самого лета – тогда мы оставили Западный край далеко позади, Айр превратился в Джасс, а Тригород был совсем близко. Мы двигались на восток уверенно, но с отклонениями, останавливаясь в каждом городе на пути. Мы проплыли по всем притокам Айра и Джасса и постоянно меняли курс, подчиняясь капризам мистера Сазерна, требованиям торговли или слухам о том, от каких городов или участков реки лучше держаться подальше из-за непрекращающихся сражений. Я не жаловался. Мистер Сазерн снабдил меня красно-коричневым костюмом, и, хотя он был старым, выцветшим, слишком большим и не таким изящным, как мой белый костюм, в полумраке бара он смотрелся неплохо. Каждый вечер я садился за пианино и, пока оно играло, улыбался, притворяясь, что нажимаю на клавиши.

Пассажиры «Дамарис» были фермерами, дельцами и изредка искателями и искательницами приключений, путешествовавшими с целями, неясными даже им самим. Было также несколько сурового вида охотников, возвращавшихся с Запада с добычей. Встречались и обычные спекулянты с хитрым взглядом. Были здесь и импозантно выглядящие молодые секретари, везшие с собой важную переписку или финансовые документы и изо всех сил старавшиеся не привлекать внимания. Были состоятельные мужчины и женщины из Гринбэнка или Мелвилля, лишившиеся крова, когда Линия сровняла их города с землей, – им оставалось лишь плыть по течению и пить, пока у них не закончатся деньги. Были несколько миссионеров и два-три журналиста. Были дурные люди и наемные убийцы, и думаю, что самые зловещие пассажиры, внезапно исчезавшие и появлявшиеся, словно под покровом тени, были агентами Стволов. Иногда, сидя за пианино, я надвигал шляпу низко на глаза, боясь, что меня узнают.

У нас на пароходе были странствующие артисты и два сменивших друг друга фокусника. Были карманники, одни работали с разрешения Джона Сазерна, а другие нет, но скоро они об этом пожалели. Время от времени появлялись девушки, танцевавшие рядом со мной без всякого выражения на лице или с наигранным энтузиазмом. Платили им мало, и обычно они уходили при первой же возможности. Некоторые, наверное, были хороши собой. Я смотрел только на автомат. Обычно я спал с ним рядом, на красном диване в задней части бара.

Пианино заводилось ручкой, которую нужно было вращать. Час работы днем давал пружинам достаточно завода, чтобы играть всю ночь. Я крутил ручку и обливался потом, как мистер Карвер, приводивший в движение Аппарат.

Музыка не всегда была красивой. По правде сказать, она была очень разной. В первую ночь на «Дамарис» я вычислил, что в автомате было сто восемь возможных комбинаций, на вторую понял, что не принял в расчет действие некоторых педалей, и на самом деле число комбинаций превышало одиннадцать тысяч, а на четвертую ночь работы с неописуемым удовольствием осознал, что истинное число их гораздо выше, огромно, как мир музыки или язык всего сущего. В любом случае, независимо от моих озарений, пианино быстро перестало мне подчиняться. Мелодии начинались и заканчивались сами по себе. Иногда пианино словно нарочно издавало звуки, которые никому не пришло бы в голову издавать или наслаждаться ими. У автомата словно менялось настроение. Иногда издаваемые им звуки напоминали музыку будущего. Когда пианино вело себя плохо, я много смеялся и шутил, и никто как будто не возражал. Пару раз мне в голову запустили стакан, но довольно беззлобно, к тому же у меня хорошая реакция. Когда пианино играло хорошо, это также никого не волновало. Мистер Сазерн продолжал называть автомат чертовой рухлядью, хотя был рад не платить пианисту. Никто не видел в пианино того, что видел в нем я. Создатель этой машины обладал чудесным, живым умом, и я знал, что он понял бы свет Аппарата. Такой разум не признавал невозможного. Котан. Не знаю, мужчина это или женщина, молодой человек или старый, богатый или бедняк, вряд ли нам было суждено встретиться. Возможно, это слово и вовсе было названием места или фабрики.

В любом случае, тот период был приятным затишьем в моей жизни. Я получал чаевые и скопил немного денег, не слишком волнуясь о том, что никто не знает, как меня зовут. Пассажиры говорили, что военные действия продвигаются все дальше на восток, словно следуя за нами по пятам. Они рассказывали, как Линия захватывает города, а агенты Стволов нагло вваливаются в салуны и убивают направо и налево, а также о летательных аппаратах и отравляющем газе, о колдовстве и восстаниях свободных холмовиков, о странном оружии и «чуде в Уайт-Роке». «Не здесь, – повторял я. – Не сейчас. Мы оставили войну на суше, далеко позади». И я улыбался и уговаривал пианино сыграть им что-нибудь повеселее.

Единственным, что мне не нравилось в этой работе, были слушатели, пытавшиеся заказывать мне песни. Пианино мне не подчинялось. Оно само выбирало, что ему исполнять, нравилось мне это или нет. Не так-то просто объяснить это пьяному пассажиру. Вместо этого приходилось убеждать их, что на самом деле они хотят услышать именно то, что и так должно было прозвучать дальше, так что в этой работе главным достоинством было уметь быстро говорить и убедительно улыбаться.