Хоп-хоп, улитка - Марта Кетро

* * *

Классическое «нассал под кресло» выглядит ангельской шалостью по сравнению с поведением моего кота.

Он, видите ли, нассал на шкаф. После того как я отказалась исправить погоду, он дождался, пока все домашние «сделают ночь», залез на шкаф и разразился мощной и длительной струей, как маленький конь. Очевидно, что никто не стал выскакивать из-под одеяла и ликвидировать последствия, ограничившись устным порицанием. Утром оказалось, что кот использовал особую фигурную технику орошения, в результате чего шкаф пострадал не только снаружи, но и изнутри: волшебные духи попали и на зеркало, и на ботиночки, и на новую чудесную юбку с вышивкой, кружевами и оборками.

* * *

На самом деле пора выйти на улицу, иначе за последствия я не ручаюсь. Существует несколько верных примет того, что утрата здравого смысла не за горами. Еще по маме было замечено, что, когда жизнь домохозяйки становится ей поперек горла, она подает несколько предупреждающих сигналов, а уж потом взрывается. При некоторой наблюдательности наступление дня Х можно предсказать, как предсказывают грозу, приметив низко летящих стрижей (при условии, что вы знаете, как выглядят стрижи).

Сначала мама ехала по магазинам. Возвращалась румяная и немного растерянная, в леопардовой искусственной шубке и ярко-красной или ярко-зеленой шапке из искрящейся синтетики (их было две, и они менялись в зависимости от настроения — красная считалась кокетливой, а зеленая — респектабельной. Как я теперь понимаю, они более всего напоминали те разноцветные парики, которые сейчас продают в метро перед Новым годом). Итак, она возвращалась, потратив половину папиной зарплаты на разные удивительные вещи: позолоченную чеканку, на которой непропорциональная грузинская девушка била в бубен, заломив руки под анатомически невозможным углом; подсвечник, выточенный из древесного корня и залакированный до карамельного состояния; дверные ручки в виде львов и хрустальную менажницу. Папа вздыхал, сверлил стену и вешал чеканку. Если он недостаточно хвалил покупки, то мама устраивала небольшую сцену, но так, чисто для порядка. Она говорила, что не тратит на себя ни копейки, но у дедушки в кабинете всегда висели картины, и он пользовался серебряной посудой, поэтому не иметь в доме менажницы — значит не жить вовсе. (Видела я эти картины — полотно метр на полтора «Сталин совещается с наркомами», и это фамильное серебро — подстаканник и мельхиоровый чайник, да уж ладно.)

Жизнь в съемных квартирах отучает собирать безделушки, поэтому я на той же стадии покупаю бессмысленную одежду. На этот раз — крошечную курточку до талии с огромным капюшоном. Он, видите ли, напомнил мне о Констанции.

Второй этап душевного разлада характеризуется лихорадочной тягой к чистоте. Папа всегда пылесосил и мыл полы по воскресеньям, а в остальное время мама хозяйничала сама. Просто отмыть кафель и отскрести плиту было бы слишком банально и не могло отразить всю сложность ее переживаний. Поэтому мама ритуально чистила крышку от сковородки. Была у нас такая тяжеленная металлическая крышка, обычно грязно-желтая от жира, но если потратить часа два, она вполне могла засиять. Целый день мама чистила крышку, а вечером, когда папа приходил со своей второй работы, кормила его тушеными сосисками и загадочно молчала. Папа, бедняга, доверчиво ел и смотрел программу «Время», но к началу фильма в 21.35 неожиданно обнаруживал перед экраном разгневанную жену, которая срывающимся голосом говорит, что весь день пашет на кухне как проклятая, а он даже не замечает, сколько всего она переделала за день. И в качестве аргумента предъявлялась блистающая крышка.

В данном случае маму переплюнуть невозможно, поэтому я озадачила мохитоса, и он нашел где-то такую же крышку, и мы используем ее для индикации моего состояния. И несколько дней назад я опять ее начистила.

На третьем этапе мама облагораживала дом. Подсвечники уже не приносили удовлетворения, и она принималась за мебель. Обычно мама отпиливала ножки. Если речь шла о столах, то она мотивировала абшнайден[8]тем, что ребенку (мне то есть) неудобно за ними сидеть. Естественно, мама пилила на глазок, долго подравнивала и, в конце концов, доводила мебель до высоты кукольного гарнитура. И тогда уже необходимо было укоротить стулья.

(Подозреваю, что среди идеалов ее юности низкие «модерновые» столики начала семидесятых занимали почетное место, где-то между поэтическими вечерами в Политехническом и высокими лисьими шапками, как у Барбары Брыльской.)

Ножки у шкафов мама отпиливала только вынужденно, потому что в процессе обновления интерьеров двигала мебель сама, не дожидаясь папиного прихода, и, конечно, часто эти ножки ломала. Попутно надрывала спину и встречала папу, скорчившись на голом полу, слабым голосом объясняя, что ей плохо и хочется полежать на досках, вот и дядя Ника, дедушкин брат, который был летчик, все ложился на пол, прежде чем умереть.

В моем доме ничего уже нельзя отпилить или передвинуть, но позавчера, содрогаясь от холода, я декорировала кухонный шкафчик оракалом зеленого цвета, того благородного оттенка, которым обладала изолента моего детства (одна была синяя, а вторая такая). Почему-то у ближних моя дизайнерская идея вызвала острую негативную реакцию, и, чтобы освежить картину, пришлось наклеить на дверцу небольшого серебристого котика.

А потом наступала развязка. Мама надевала длинное платье, сшитое тетей Верой (красные розы на черном штапеле, воланы на подоле, оборки на рукавах), вставала у окна и, прижавшись лбом к стеклу, оплакивала свою жестокую участь домохозяйки, вольной цыганской птицы, запертой в четырех стенах, прикованной к плите, неблагодарным детям и жестокому мужу, который ее ни капельки не любит.

Потом приходил папа и получал… за все, в общем, получал. И за две работы, из-за которых не появлялся дома раньше девяти вечера; и за шлюх из бухгалтерии — «Мне все сказали!»; и за то, что ей нечего надеть; и за то, что она обязательно умрет от туберкулеза, и «ты тогда освободишься, потерпи уж немного»… и, боже мой, я ведь танцевала в драмкружке и писала стихи…

Смею надеяться, что в моем случае до цыганочки с выходом дело не дойдет, хотя бы потому, что нет под рукой соответствующего платья. Да и от окна дует. Но некую тревогу, некий особенный сердечный зуд я уже ощущаю. Так хочется иной раз взмахнуть подолом, сцепить пальцы у горла, откинуть голову и гортанно воскликнуть: «Погубил ты мою красоту, ирод окаянный, погуби-и-и-и-ил…»

Поэтому пойду, пожалуй, завтра на мороз, прогуляюсь, заодно и менажницу какую прикуплю, а то радости что-то не стало.

* * *

Есть вещи, о которых бессмысленно писать.

Во-первых, слишком очевидные и бесспорные, вроде того, что «детей нужно любить», «наступило время года зима» и «обуви дешевле ста баксов не существует». Это все однозначно и не порождает дискуссии.

И напротив, повествуя о вещах совсем уж диких, легко столкнуться с элементарным недоверием. «И что, — скажет читающий, — я могу и не такой фигни напридумывать, а смысл?»