Золотая пыль (сборник) - Генри Мерримен

Моттлау была одним из главных его укреплений города, а губернатор вместо реки сделал тут проезжую дорогу.

Один только Рапп осматривался с видом человека, понимающего, где он находится. В растянувшемся позади него хвосте армии не нашлось бы ни одного дружеского лица, человека. Некоторые смотрели перед собой безжизненным взглядом, другие же, немного приободрившись в конце утомительного пути, глядели на остроконечные крыши домов с интересом, который вызывает вид нового города.

Только много времени спустя мир, сопоставляя известия, намеренно задержанные, и подробности, тщательно скрытые, узнал, что из четырехсоттысячного войска, победоносно маршировавшего к Неману, только двадцать тысяч перешли через полгода эту реку обратно и что из них две трети никогда не видели Москву.

Рапп, внимательно рассматривающий лица, обращенные на него, узнал некоторые из них. Он серьезно поклонился Матильде и более приветливо, повернувшись в седле, поклонился Дезирэ. Они вряд ли заметили его, так как все их внимание было обращено в сторону штаба, ехавшего позади.

Большинство офицеров было им незнакомо, другие же так изменились, что приходилось воскрешать в памяти их черты. Ни Шарля, ни Казимира не было среди верховых. Двое из них поклонились молодым девушкам.

– Это капитан Вильяр, – сказала Матильда. – Другого я не знаю. Также не знаю и этого высокого, который кланяется нам сейчас. Кто они такие?

Дезирэ ничего не ответила. Никто из этих офицеров не был Шарлем. Крепко сжав руки, она внимательно рассматривала каждое лицо.

Девушки заняли удобное место и поэтому видели даже тех, кто шел позади пешком. Многие из них не были французами. Было бы легко заметить Шарля или Казимира между смуглыми южанами.

Дезирэ не сознавала, что ее окружает толпа. Она не слышала ни одного из передававшихся шепотом замечаний. Вся она была само внимание.

– И это все? – спросила она, как и другие, когда войско вошло в город.

Она держалась за руку Матильды, лицо которой словно окаменело.

Наконец, когда последний солдат прошел под Зелеными воротами, они повернулись и молча пошли домой.

Многие не понимают того факта, что в северных странах, особенно в таких, как Литва, Курляндия и Польша, путешествовать зимой легче, чем во всякое другое время года. Реки, часто больше похожие на болота, так замерзают, что мосты становятся излишними. Дороги, почти непроходимые летом (глубокие колеи на равнине), заполняются снегом в зимнее время, и путешественник едет прямо от места до места по замерзшему снегу.

Луи д’Аррагон, по-видимому, наметил себе путь по равнине, руководствуясь теми же приемами, к которым он прибегал, определяя по карте курс корабля.

– Каким путем вы возвращались из Ковно? – спросил он у Барлаша.

– Ах, черт возьми! – ответил тот. – Я шел по линии павших лошадей.

– Так я проведу вас по другой дороге, – ответил моряк.

А через три дня, прежде чем генерал Рапп вошел в Данциг, Барлаш продал с огромным барышом двух похожих на скелеты лошадей и сани офицеру штаба Мюрата в Гумбинене.

Д’Аррагон и Барлаш прошли сквозь армию Раппа. Они остановились в Кенигсберге, чтобы навести справки, и даже около Немана они все еще продолжали спрашивать, не видел ли кто-нибудь Шарля Даррагона.

– Куда вы едете, друзья? – интересовались встречавшиеся им по пути люди.

– Мы ищем брата, – отвечал Барлаш, который, подобно многим беспринципным людям, вскоре понял, что ложь гораздо проще объяснений.

Большей же частью встречные тупо смотрели на них, не задавая никаких вопросов или же только пожимая устало плечами. Они идут не в ту сторону. Они, должно быть, сошли с ума. Барлаш и д’Аррагон, правда, видели между Данцигом и Кенигсбергом несколько путешественников, шедших на восток: курьеров с депешами, разыскивающих Мюрата, шпионов, направляющихся на север в Тильзит и к генералу Йорку, который все еще договаривался со своей собственной совестью. Попадались и такие, которые говорили, что они – офицеры, получившие назначение принять командование отступающей армией.

Но за Кенигсбергом д’Аррагон и Барлаш оказались одни на своем пути на восток. Все лица были обращены к западу, и то была вовсе не армия, а бесконечная процессия бродяг. Без пищи и крова, без багажа, кроме того, что могли унести на спине, они шли (как каждый из нас должен будет перейти из этого мира в иной) поодиночке, без товарища, который помог бы преодолеть трудные места или поднять их, когда они падали. Среди этого сборища был только один человек, следующий своему долгу. И он шел последним.

Многие начали этот путь попарно, с верным товарищем, но в конце концов почти все рассорились друг с другом. У французов есть странная особенность – у них может быть только один друг. Давно, уже за Неманом, все узы дружбы были разорваны, а перед этим разрушилась дисциплина.

Они постоянно ссорились и дрались из-за места у огня, который разводил кто-нибудь третий. Они жгли дома, в которых провели одну ночь, хотя знали, что тысячи, тащившиеся за ними, могут умереть за неимением этого крова.

На Березине они дрались на мосту, как дикие звери, и те, кто имел лошадей, топтали ими товарищей или безжалостно сталкивали их с моста. Двенадцать тысяч человек погибло на берегах или в реке, и шестнадцать тысяч было оставлено позади на произвол судьбы.

В Вильне народ пришел в ужас при виде этого нечеловеческого сборища, которое раньше вызывало восхищение. А командующий армией ночью выбрался из города со своим штабом, бросив больных, раненых и здоровых солдат.

В Ковно обезумевшие люди столпились на мосту и дрались из-за того, чтобы протиснуться вперед, между тем как они могли бы свободно перейти через реку по льду. Они вовсе перестали быть людьми и превратились в загнанных зверей, которые падали по дороге и которых грабили их же товарищи, прежде чем жизнь совершенно угасала в их телах.

«Прости, товарищ! Я думал, что ты умер», – сказал один солдат, когда умирающий стал упрекать его. И неохотно ушел: он знал, что через несколько минут другой завладеет добычей. Но в большинстве случаев они не были настолько совестливы.

Вначале д’Аррагон, который не привык к этим ужасам, пытался помочь тем, кто взывал к нему, но Барлаш только смеялся над ним.

– Да, – говорил он, – возьмите медальон и пообещайте ему отослать его матери. Царь Небесный! У них у всех есть медальоны и у всех есть матери. Всякий француз вспоминает о своей матери, когда уже становится поздно. Я раздобуду тележку, и завтра она будет полна этими портретами. А вот другой. Он голоден. И я тоже голоден, друг. Я иду из Москвы. Ба!

И так они пробирались сквозь поток. Они могли бы идти более быстро: д’Аррагон держал курс по замерзшей равнине, как по морю, но Шарль должен был обязательно находиться в этом потоке. Он, может быть, лежит у дороги. Каждое из этих жалких существ, полуслепое, почти замерзшее, закутанное до глаз в грязную шубу, каждое из этих одичавших существ могло бы быть мужем Дезирэ.