Оскар Уайльд - Жак де Ланглад

Бракосочетание состоялось 29 мая 1884 года в переполненной церкви, несмотря на приглашения, которые требовалось предъявить при входе и в которых значилось: «Пропуск в собор Святого Иакова, Сассекс Гарденс, четверг, 29 мая 1884 г. в 14 час. 30 мин». Констанс Ллойд берет в мужья Оскара Уайльда в горе и в радости. О чем она думает, да и способна ли она думать вообще? — спрашивал себя Оскар. «Я опутаю тебя узами любви и преданности, — признавалась ему невеста, — так, что ты никогда не сможешь меня оставить или полюбить кого-нибудь другого, до тех пор, покуда я сама буду в состоянии любить»[261]. Стоя в церкви и слушая отдающиеся эхом слова пастора, Оскар улыбался, глядя на сверкающую красоту рядом с собой и размышляя о перспективах материального счастья. «Невеста была одета в великолепное атласное платье (сшитое по модели мужа) изысканного светло-желтого цвета. Прямой и слегка вытянутый спереди корсаж украшал высокий воротник „медичи“. А букет, который она держала в руках, представлял из себя равное сочетание двух цветов, зеленого и белого»[262]. Что же касается жениха, то единственным намеком на его эстетство осталась зеленая гвоздика в бутоньерке исключительно строгого на этот раз костюма. После церемонии был прием в доме на Ланкастер-Гейт, комплименты, объятия, пожелания счастья.

На следующий день мистер и миссис Оскар Уайльд отплыли из Дувра в Париж, единственный в мире город, достойный того, чтобы принять молодую чету. Оскар забронировал апартаменты в отеле «Ваграм» на улице Риволи, откуда Констанс писала брату: «Мне кажется, свадебная церемония прошла великолепно, а Париж восхитителен; до вчерашнего утра стояла потрясающая погода, но вдруг налетел сильный ветер и полил дождь, который продолжался до самого вечера. Мы ходили в Салон на выставку Мейссонье, потом слушали Жюдик в „Лили“, но главное, видели Сару в „Макбете“, и это была лучшая актерская игра, какую я видела в своей жизни»[263]. Вне всякого сомнения, Оскар был страстно влюблен в Констанс; при его обостренном чувстве прекрасного он испытывал восторг от изящества ее тела, элегантности и обаяния. Он оказался чрезвычайно предупредительным и внимательным к малейшим прихотям жены, столь же блестящим в роли мужа, как и в роли лектора или светского льва.

Оскар снова встретился с Робертом Шерардом, который стал любимым гостем в доме Уайльдов, как писала об этом Констанс: «Сегодня на обеде у нас был мистер Шерард, у которого лицо мечтательного юноши и который ведет романтический образ жизни; когда он неожиданно вошел в комнату, я сначала решила, что это Чаттертон. Когда мы познакомились поближе, я сказала ему об этом сходстве, и он подтвердил, что оба они действительно во многом очень схожи. Его отец миллионер (английский), а сын умирает от голода в какой-то халупе и живет, как во сне. Мы занимаем здесь трехкомнатные апартаменты за двадцать франков в день, что совсем недорого для отеля в Париже; наш номер расположен на четвертом этаже, и из окна открывается чудесный вид на сады Тюильри, однако руины дворца там, увы! уже убрали!»[264]

Уайльд разгуливал с Шерардом по Парижу; Констанс сидела в одиночестве в отеле; Уайльд рассказывал другу о радостях супружеской жизни, о своих удовольствиях, водил его полюбоваться на «Карлайл — Аранжировку в черном и сером» Уистлера. Вместе с ним Уайльд появлялся в «Кафе Лавеню» около вокзала Монпарнас, где встречал Поля Бурже и американского художника Джона Саржента, который рисовал всех троих в альбоме хозяина кафе, где собраны множество рисунков и автографов художников и писателей тех времен. Вместе с Шерардом они ходили по книжным лавкам в поисках биографии Жерара де Нерваля. «Английские писатели часто упоминают Жерара де Нерваля, — делился с другом Оскар, — но никто ничего о нем толком не знает. Он, видишь ли, стал классиком, а классики — это те, о ком все говорят, но кого никто не читает»[265]. На площади Сент-Оноре он просил извозчика остановиться и шел за цветами для Констанс.

Однажды вечером в гости к Уайльдам пришли Джон Саржент, Поль Бурже и одна американка, знакомая Уистлера, Генриетта Рабелл, хозяйка собственного салона в доме 42 по авеню Габриель. Все гости были в восторге от Уайльда и его прелестной жены. «Мне понравилась эта женщина, — пишет Поль Бурже, — я люблю незаметных и нежных женщин»[266]. Уайльд старательно работал над собственным образом, тщательно подбирал одежду для себя и Констанс, он взял в привычку приезжать в гости с опозданием, чтобы сделаться еще более желанным или, во всяком случае, заметным. Получив приглашение к мисс Рабелл, он заставил ждать себя целый час, а когда наконец появился и хозяйка дома обратила его внимание на часы, Уайльд с изысканной вежливостью и обезоруживающей улыбкой ответил: «О мадам, ну что эти маленькие часы могут знать о деяниях огромного и золотого солнца?»[267] Когда ему задали вопрос, как он относится к самоубийству, Уайльд ответил: «Я счел бы грубым и неуместным вмешиваться. Самоубийство — это совершенно добровольный поступок, являющийся завершением научного процесса, вмешиваться в который никто не имеет никакого права»[268]. На упреки Шерарда в том, что он никак не заедет к нему, Оскар отвечал, что Пасси — просто ужасный район.

Такая едва ли не королевская жизнь, приемы, друзья, нежность Констанс делали Оскара счастливым. Но через несколько недель выяснилось, что деньги Констанс и те, что оставались от его лекций, израсходованы. Надо было смириться с необходимостью возвращаться. 15 июня молодая пара сделала остановку в Дьеппе; 25-го они были в Лондоне. После продолжительных переговоров тетка Констанс согласилась приютить их у себя на Ланкастер-Гейт, однако Констанс была сильно разочарована в Лондоне.

Пребывая в неизвестности относительно того, что ожидало их в будущем, она даже подумывала о том, чтобы устроиться на работу — в издательство, в театр?.. Ее захватил вихрь приемов леди Уайльд, и Констанс чувствовала себя слегка потерянной в обществе Браунинга, Уистлера, Бернарда Шоу, Уиды[269], Рёскина; Оскар чаще всего был в разъездах: Йорк, Илинг, Бристоль, в то время как молодая женщина продолжала жить у тетки. Он писал ей из Эдинбурга: «Дорогая и любимая, вот я тут, а ты — на другом краю земли. О гнусные факты, не дающие нашим губам целоваться, хотя наши души — одно. Воздух наполнен музыкальными звуками твоего голоса, мои душа и тело, кажется, больше не принадлежат мне, а слиты в каком-то утонченном экстазе с твоей душой и телом»[270]. Уайльд преображал образ этой женщины, наделяя ее всевозможными качествами, которых он так жаждал.