Женщины для вдохновенья - Елена Арсеньева

Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые проливал 5 лет тому назад из-за кокетства m-lle S. Но мы еще не расквитались! Она терзала сердце ребенка, а я только помучил самолюбие старой кокетки, которая, может быть, еще более… но, во всяком случае, я в выигрыше: она мне сослужила службу».

«Служба», как нам уже известно, — это материал для романа «Княгиня Лиговская». Однако Лермонтов (вместе с Ларошфуко!) изрядно промахнулся-таки, заявив, что женщина всегда прощает зло, которое мужчина делает другой женщине. Женщина по имени Судьба его все-таки не простила… Мы не говорим о его ужасной судьбе, судьбе всеми гонимого, одинокого демона. Речь лишь о том, что роман «Княгиня Лиговская», роман, ради которого было разбито столько сердец, вряд ли можно считать творческой удачей Лермонтова. Так себе — школа злословия, не более того.

Зато стихи, написанные юным Мишелем, до слез влюбленным в обворожительную кокетку Екатерину, — эти стихи поистине прекрасны…

Странное это было для нее время… Казалось, жизнь кончена.

Она была молода, красива, талантлива, богата и всеми обожаема. Она только что — со всеобщего одобрения — отказала человеку, которого любила больше жизни и который страстно любил ее. Отказала потому, что у него была другая женщина, и дети у них были, и он метался между прежней привязанностью и новой любовью, и не знал, что делать, и эта его нерешительность оскорбляла ее до глубины души.

Тоска, безвыходная, безнадежная тоска владела ею. Чем ей было тяжелее, тем меньше она старалась выказывать это, чтобы с нею не говорили о больном, а главное, чтобы не жалели ее.

«Умереть, умереть… — единственный выход», — говорила она себе. Но как? Где? Какое найти средство?

Однажды, случайно проходя мимо девичьей, она увидела, как старшая горничная Прасковья всыпала в стакан порошок.

— Что это ты делаешь? Ты больна? Это лекарство?

— Нет, что вы, Татьяна Андреевна! — ответила Прасковья. — Это яд, он выводит всякие пятна. Я вот салфетку замывать должна.

— А он очень ядовит?

— Все руки объест, беда какой! — отвечала Прасковья. — Надо его спрятать. Это квасцы.

Прасковья поставила стакан с квасцами и коробочку на полку между своей посудой и ушла.

Татьяна взяла стакан, прибавила в него порошку и в раздумье держала его перед собой. Ни страха, ни раскаяния она тогда не чувствовала. Скорее всего, она ни о чем не думала тогда, а просто машинально исполняла то, что ее мучило и точило все это время. Услыхав шаги, она сразу выпила жидкость из стакана. И ушла к себе в комнату, легла, прислушиваясь к своим ощущениям и тихонько молясь.

И вдруг в прихожей раздался звонок. Минут через десять дверь в комнату Татьяны отворилась и вошел Александр Кузминский — ее кузен, ее первая любовь, ее бывший жених, ставший ей теперь просто другом.

— Откуда ты? — слабым голосом спросила Татьяна.

— Из Ясной Поляны, — отвечал он. — Соня, Лев Николаевич и Сергей Николаевич приедут дней через пять в Москву.

Соней звали сестру Татьяны. Лев Николаевич — это был ее муж, а Сергей Николаевич…

Значит, он приедет! Значит, еще не все кончено?

Татьяна отправила Кузминского пить чай в столовой, а сама прошла в комнату матери. Она уже чувствовала сильную боль…

— Мама́, я отравилась, — тихо сказала она. — Надо меня спасти; я хочу его видеть.

Мать побледнела и едва не упала без чувств. Тяжело села прямо на пол:

— Чем? Когда?!

Татьяна отвечала ей и в эту минуту вдруг поняла, какое низкое безумие совершила по отношению к своим родным. Как прав был Лев Николаевич, писавший ей: «Кроме твоего горя, у тебя, у тебя-то, есть столько людей, которые тебя любят (меня помни)…»

В доме поднялась суматоха. Татьяне давали противоядие. Страдания были настолько сильные, что ее уже ничего не интересовало. Много позже она узнала, что Кузминский задержался с прибытием к месту назначения из-за ее болезни, а Сергей Николаевич… он так и не приехал.

Она встала после болезни другим человеком. Она поняла для себя невозможность счастья и желала бы забыть эту преступную глупость свою. А впрочем… впрочем… мужем ее сестры и ее ближайшим другом и наставником был не кто иной, как Лев Николаевич Толстой, а значит, Татьяна могла не сомневаться: рано или поздно она вновь лицом к лицу столкнется с историей своей любви, со своим грешным поступком… на страницах его романа.

Сколько Татьяна себя помнила, имя Толстого часто звучало в доме ее отца, Андрея Евстафьевича Берса, московского врача. Он был женат на своей пациентке, Любови Исленьевой, которая выросла вместе с будущим знаменитым писателем и всегда считала его своим другом. Их детство, их родственники, даже горничная Мими были изображены им в «Детстве» и «Отрочестве».

У Татьяны было две сестры и брат Саша. Самая старшая, Лиза, была девица серьезная и необщительная, знай все книжки читала. Одна Таня умела ее растормошить и развеселить. Средняя сестра, Соня, имела характер живой, но легко предавалась грусти и сентиментальности. Такая уж у нее была натура! Она как будто не доверяла счастливым минутам, не умела пользоваться ими. Ей все казалось, будто что-то сейчас помешает ее счастью. Сия черта осталась у нее на всю жизнь, оттого она так и любила младшую сестру, свою полную противоположность, «с этим удивительным, завидным даром находить веселье во всем и во всех».

Когда Тане исполнилось десять лет, она получила в подарок куклу с картонной головой, раскрашенным лицом и почти одного роста с именинницей. Таня была счастлива подарку дедушки и назвала куклу Мими. Конечно, тогда она и вообразить не могла, что эта кукла тоже сделается персонажем романов! В тот день ее гораздо больше занимал другой подарок, от крестной: четырнадцатилетняя крепостная девочка Федора, которая должна была стать частью приданого Тани… Да уж, такие диковинные подарки были очень в порядке вещей в то время, в конце 50-х годов XIX века.

Сестер Берс воспитывали, как и полагалось воспитывать девочек из хорошей семьи, а значит, для них были обязательны субботние танцклассы. Вместе с ними занимались трое детей Марьи Николаевны Толстой, и часто вместе с племянниками приезжал Лев Николаевич. Тане казалось, что он был какой-то очень весь «расчесанный и парадный». Все бывали чрезвычайно рады его приезду. Он вносил еще большее оживление в этот очень веселый дом, учил детей какой-нибудь роли, задавал задачки, делал с детьми гимнастику или заставлял петь, а потом вдруг глядел на часы — и торопливо уезжал. Ему очень нравилось, как поет Таня. У нее и впрямь был превосходный голос, все говорили, что ей надо учиться пению.

Тогда он был просто очень приятный взрослый друг, и Таня, конечно, и подумать не могла, что когда-нибудь напишет в своих воспоминаниях о Толстом: «Какая счастливая звезда загорелась надо мной или какая слепая судьба закинула меня с юных лет и до старости прожить с таким человеком, как Лев Николаевич! Зачем и почему сложилась моя жизнь? Видно, так нужно было.