Моя карма - Валерий Георгиевич Анишкин

— И это тоже… Но больше из любви к искусству, — засмеялся я, поймав себя на том, что отвечаю избитой и не к месту пафосно прозвучавшей фразой.

— До завтра, — пожал мне руку именитый режиссёр.

На следующий день к шести часам я был в театре. Центральный вход ещё не работал, и я пошел к служебному. Вахтёру объяснил, что иду к Борису Михайловичу.

— Его ещё нет, — вахтёр подозрительно покосился, ища во мне какого-нибудь почитателя таланта, желающего пробраться в святая святых этого храма.

— Я знаю, — нашёлся я. — Он просил подождать.

Борис Михайлович появился в шесть, увидев меня, робко топчущегося в коридоре, повёл на сцену, где уже кипела работа: ставили декорацию к спектаклю. Кто-то двигал стол, кто-то расставлял стулья, стучал молоток. Маленький, широкий в плечах человек вполголоса кричал на рабочих, которые сидели на сарае и тянули вверх задник. Задник зацепился за что-то одним концом и не хотел идти дальше.

— Рома, можно тебя на минуточку, — позвал Борис Михайлович. Широкоплечий человек подошел и почтительно поздоровался.

— Вот тебе новенький, — отрекомендовал меня Борис Михайлович. — Парень он интеллигентный, но работы не боится, так что, думаю, сработаетесь. Научи его здесь всему, что надо. Возьмешь его на неполный рабочий день. С директором и бухгалтерией я договорился.

— Не беспокойтесь, Борис Михалыч, сделаем, — просто сказал, как я понял, старший над рабочими сцены.

— Володя, — обратился Борис Михайлович ко мне. — Вы завтра до работы зайдите в бухгалтерию, вас оформят.

— Машинист сцены, Роман Давы'дович, — назвался мой новый начальник. — А если проще, то бригадир. Работаю здесь почти пятнадцать лет, со всеми на «ты», а с Борисом Михалычем не могу. Он меня, понятно, тоже на «вы», уважает… Сам я могу поставить декорацию к любому спектаклю с закрытыми глазами. Но сложного здесь ничего нет. Присматривайся. Пару раз декорацию поставим, сам будешь знать, куда и что ставить.

К Давыдовичу подошёл высокий худощавый мужчина в костюме и галстуке и раздражённо сказал:

— Рома, вчера вы не довезли фурку до места! Это помешало нормально сыграть сцену.

— Ефим Робертович, это случайность! Сбилась марка….

— Что значит «сбилась»? — возмущался Ефим Робертович. — Рома! Чтоб это было в последний раз. Это театр. Театр! Понимаешь?

Он многозначительно поднял палец к небу, досадливо махнул рукой и ушёл, а Рома поморщился как от зубной боли.

— Главреж, — проговорил он, обозначая должность строгого руководителя.

И я стал работать в театре, история которого началась сто лет назад и который тогда назывался «Оперным домом», а ставились там водевили, комедии и оперетки. Театр горел, сносился и наконец был построен капитально с лепниной и скульптурами, стал государственным, объявлен народным достоянием и признан, как один из самых интересных и ярких провинциальных театров.

Драмтеатр напомнил мне Мариинский оперный, в котором мне в бытность студентом посчастливилось поработать артистом миманса. Этот был похож на Мариинку не только салатово-белой окраской, но и эклектикой. И тот и другой построены в стиле классицизма с элементами барокко: мансардные окна, полуколонны, парусная башня, балюстрада, сложный аттик.

Театр был красив…

В подчинении у Давыдовича находились семь рабочих, я стал восьмым. В первый же вечер я попал на сложную декорацию, требующую большого количества реквизита. Попал я, правда, почти к концу, когда монтаж уже заканчивался.

— Ничего, — ободрил меня круглолицый парень с мягкими женственными чертами лица. — Горького ставить хорошо.

— Почему? — удивился я.

— Один раз поставил — и до конца спектакля… А вообще, с русской классикой — морока. Не люблю. Взять «Дворянское гнездо». Семь потов сойдет, пока спектакль закончится. Одной мебели сколько.

И представился:

— Леонард.

Декорации находились в помещении за сценой, так что за ними далеко ходить не приходилось.

— Это декорационный цех. Мы его называем сараем, — объяснил Давыдович. — Здесь декорации всех спектаклей, а отсюда часть их вывозят только если спектакль снимается с репертуара. А рядом со сценой, потому что при длинной перевозке декорации часто ломаются.

На следующий день Давыдович отправил меня под сцену. Давали «Верность» Погодина, декорацию ставили на круг, и мы вместе с Леонардом крутили баграми поворотный круг. Крутить было не трудно. После некоторого усилия деревянный круговой настил начинал легко вращаться, и «больших усилий требовалось, чтобы остановить его на определённой отметке.

Мы хорошо слышали голоса, которые шли со сцены.

В какое-то время послышалось рыдание.

— Это артистка Веронская. У неё потом начнётся истерика, и её будут отпаивать валерьяновкой, — серьёзно сообщил Леонард. — Артистка хорошая, только часто переигрывает, особенно, когда спектакль идёт давно.

Что-то грохнуло и свалилось, а потом пожилой мужчина пробежал мимо нас через подвал и поднялся по лестнице наверх за сценой.

— Это артист Мишулин. Когда по роли он уходит в левую кулису, а должен появиться в правой, то быстро перебегает под сценой и выходит. Расстояние приличное, вот и бежит, чтобы успеть, — заметив недоумение на моём, лицо пояснил мой напарник.

— Он вроде свалился с лестницы, — посочувствовал я.

— Бывает, — спокойно сказал Леонард. — Может, оступился, но пока серьёзно никто не пострадал.

Мы поднялись наверх и стояли за кулисами, когда занавес уже закрылся. Актрису, которую Леонард назвал Веронской, действительно отпаивали валериановкой. Она сидела в кресле за кулисами и всхлипывала.

Как-то, когда на сцене уже шел спектакль, и я, свободный от работы, ходил по коридорам, ища закоулки, в которые ещё не заглядывал, хотя любопытство не давало покоя, и я успел побывать и в гримёрке, и в бутафорной, и в реквизиторской, но знал, что есть ещё и другие цеха, меня окликнул актёр Яшунский, красивый, вальяжный мужчина лет сорока с небольшим, которого я уже успел увидеть в двух спектаклях и знал, что его любит публика. Я проходил мимо его гримёрной, и дверь была почему-то открыта: то ли в комнате воздуха не хватало, и хозяин проветривал помещение, то ли не хотел пропустить кого-то, кто мог пройти мимо, но он окликнул меня:

— Молодой человек, заходите.

— Да заходите, не стесняйтесь, — видя моё замешательство, повторил Яшунский.

В гримёрной напротив Яшунского за шахматной доской сидел Филиппов, о котором Давидович говорил, что он умница, но пьяница и забулдыга. Они играли в шахматы.

— Я, дорогой мой, в молодости котировался по первому разряду, — говорил Яшунский, снимая конем пешку Филиппова.

— А я, золотце, все больше в шашечки… в шашечки, болезный мой, — вторил Филиппов, снимая коня слоном.

Я видел, что Яшунский проигрывает, но, он, очевидно, решив прощупать своего партнёра, сказал:

— Может, вернуть ход?

— Нет уж, благодетель, не надо, — усмехнулся Филиппов.

Яшунский задумался, считая ходы.

— Черт с тобой! Все равно продую, — решил Яшунский и весело сказал, сгребая