Святослав. Хазария - Юлия Гнатюк

– Прости меня, вуйко, за молодость и неразумность, – промолвил он, сдерживая в горле ком. – Ты был прав во всём, мне ещё многому надо учиться. Не откажи, будь и дальше моим наставником…

Свенельд покрутил свой рыжий с проседью ус.

– На то я и поставлен дядькой, чтоб учить и подсказывать для твоего же блага. А горячность юношеская, что ж, я и сам молодым был. Это теперь я в науке воинской смыслю, а было время – ничего из того не ведал…

Стоя подле Свенельда, Святослав вновь оглянулся на поле недавней сечи. Воины ходили, высматривая раненых и собирая мёртвых для погребения. Отсечённые головы своих узнавали по оселедцам и серьгам в левом ухе и также собирали их, чтобы предать земле вместе с телами. Чтобы погибшие воины могли предстать перед Перуном с головой в руках, ибо в ней находится душа руса как при жизни, так и после смерти…

Святослав ещё не знал, что больше никогда не увидит своих молодых темников Издебу и Притыку, сложивших голову в этой сече, многих полутемников, тысяцких, и сотников, и великое множество простых воинов, павших в битве с хазарами. Невдалеке стояли, обняв друг друга, огнищане Лемеши, отец и сын. Слёзы беззвучно текли по щекам отца, он обхватил крепкие плечи сына, ещё не веря счастью, что старший выжил во всех этих страшных кровавых битвах, и пока не мог осознать, что больше никогда не увидит своего среднего сына. Слёзы великой радости и великого горя текли по покрытым пылью щекам Звенислава Лемеша, берестянского огнищанина, воина и лепшего конюшенного киевской дружины.

А в Берестянской пуще, позабыв о работе, рыдала, упав на скошенную траву, Живена, чуткое материнское сердце которой подсказало смерть родного человека, только она не знала пока, кого именно…

После того как Святослав со своей изрядно поредевшей дружиной вернулся в Киев и воины наконец отоспались и подлечили раны, после того как справили Великую Тризну по павшим героям, помянув каждого по имени, а живым воздали честь и хвалу за ратные подвиги, жизнь помалу стала входить в мирную колею.

Перед Святославом стояла задача: пополнить дружину свежими силами. Князь понимал, сколь ценен теперь каждый из его оставшихся воинов, прошедших горнило сражений у Белой Вежи и в широких степях с хазарами. Теперь его дружинники были не просто сотскими, тысяцкими или темниками, не просто выносливыми воинами – но каждый из них, пройдя через жестокие схватки, преодолев всё и выжив в самых страшных сечах, нёс в себе бесценную многоопытность, которую должен передать молодым новобранцам, принявшим Перунову клятву.

Поредевшее войско Святослава, будто часто вырубленный лес, возрождалось молодой порослью, вливающей в обескровленную дружину новые силы. В Ратном Стане вновь звучали громкие команды начальников, пели турьи рога и ржали борзые кони.

В киевских же домах и на улицах часто слышался плач матерей и вдов о не вернувшихся с поля боя сыновьях и мужьях. А в Боголесьях, на полянах и у реки звенел радостный смех девушек, дождавшихся суженых и теперь зазывавших гостей и родичей на свадьбу, что была загадана ещё до похода.

Встречая счастливых сотоварищей, гулявших с невестами, молодой тысяцкий Олеша думал о том, что и он мог бы уже справить свадьбу, – шутка ли, из такого похода живым вернулся, из сотника сразу тысяцким стал. Никто бы теперь не узнал в статном молодце с широкой грудью и гордой осанкой некогда тучного, любящего сытно поесть отрока. Олеша ловил на себе горячие взоры девушек и слышал позади себя восхищённые возгласы. Молодой тысяцкий несколько раз в задумчивости сжал и снова разжал левую руку, не отрывая взгляда от золотого перстня-печатки на безымянном пальце. Массивный, под стать его руке, с вьющимися виноградными побегами, и в их обрамлении – грозный лев с косматой гривой. Толмача, конечно, тогда не было, и что она говорила, Олеша не понял, но ему показалось, что красавица сравнила его со львом. «А что, – размышлял молодой тысяцкий, – и статью, и храбростью я царственному зверю не уступлю, да и в дружине человек не последний. Опять же по происхождению не из огнищанского рода». Он не заметил, как волна воспоминаний вновь подхватила его и понесла в то удивительное, похожее на сказку путешествие в Царьград и не менее дивную оказию появления сего драгоценного перстня.

Византийцы возили княгиню со свитой, в которую входили и они с Журавином, как люди Святослава, по граду и его окрестностям, стараясь поразить великолепием и богатством, чудным каменным зодчеством, диковинными садами и мраморными бассейнами. Это им в полной мере удалось, во всяком случае, оба молодых посланника чувствовали себя так, будто наяву попали в самое что ни на есть волшебство. Ещё дома Олеша не раз слушал разговоры знакомых купцов, что часто собирались у отца, и из тех разговоров знал, что в Царьграде кроме всяческих диковин есть ещё одна – дом, где за пенязи можно выбрать себе любую девку и возлечь с ней в отдельной светёлке. Так что, оказавшись в Царьграде и видя, как иные купцы отлучаются в портовые кабаки, а потом рассказывают такое, что берёт сладкая оторопь и краснеют уши, Олеша задумал там побывать. Это же совсем другое дело, чем дома, тут тебя никто не знает, и даже если у тебя не всё получится с той девкой, то о неудаче ни одна живая душа не прознает. А случись такое в Киеве, даже если это будет девка из робичей, тут же разлетится окрест. Тем паче хотелось себя проверить, чтоб, взяв жену, в грязь лицом не ударить.

Журавин, которому Олеша поведал свою задумку, вначале остерегался: а вдруг кто из посольства узнает, но потом согласился.

Они ускользнули незамеченными, когда все уже легли отдыхать после очередной поездки по граду и сытной вечери. Дорогу выспросили у стражника посольского двора, который знал Царьград не хуже, чем Олеша с Журавином Киев. За определённую плату он согласился вечером провести юных киян, куда они пожелают. С полчаса они шли по улицам, постепенно спускаясь к водной глади морского залива. Наконец провожатый остановился и с двусмысленной ухмылкой ткнул в двухэтажное серое здание с плоской крышей.

– Входите, садитесь за свободный стол, еду и питьё можете заказать на любом языке, хоть славянском, хоть хазарском, хоть греческом. – Он повернулся, чтобы уйти.

– Погоди, – остановил его Журавин, – а как нам сказать… ну, зачем мы пришли?…

– Говорить ничего не надобно, по другим делам в «Дом Радости» не заходят, – ответил, ухмыльнувшись, стражник.

В зале с полом из мраморных плиток, уставленном столами и стульями, было прохладно. Они выбрали место в углу у сводчатого окна, огляделись вокруг. В помещении было ещё с десяток посетителей, которые пили, ели и балагурили, некоторые при этом оглаживали и похлопывали по округлым задницам смеющихся и визжащих полураздетых девиц. Русам это всё было в диковинку, они сидели, настороженно поглядывая вокруг. Вот одна из смеющихся дев встала и повлекла за собой пышнотелого лысоватого грека. Они поднялись по ведущей на второй ярус лестнице и, пройдя по галерее, скрылись за одной из многочисленных дверей. Молчаливый темнокожий юноша поставил перед гостями кувшин с греческим вином, мясо и овощи.