Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— А приди к обеденному времени, — сказал стрельцу Деревнин. — Я велю писцу задержаться и сам тебя расспрошу. Скажешь — подьячий Деревнин назначил. И товарища приводи. Он к тому времени, поди, уж проснется.

— Благодарствую, — полковник поклонился. — Если во мне и моих молодцах нужда будет — приходи.

Он пошел прочь, стрелец — следом. Деревнин, что-то соображая, некоторое время глядел им вслед.

— Темное дело, — сказал он Стеньке. — Зайдем-ка в храм, там поговорим без лишних глаз.

Подумал и добавил:

— И без ушей.

Для тихой беседы выбрали Благовещенский собор.

И там-то, забравшись в дальний угол, Деревнин сообщил:

— Не хотят мне в Разбойном приказе толком объяснять, что стряслось. Каких-то лесных налетчиков опоили да повязали, и был ли при том тот Родька Анофриев — никому не ведомо. И сдается мне, что тех налетчиков не просто опоили, а кто-то на них навел, а кто — открывать не хотят. Видать, среди воров и татей есть у них свои людишки, и коли даже тот человек видел, как Родька сдуру затесался туда, где налетчиков опоили, и сам того пойла отведал, то они того человечка, чтобы Родьку опознал, вовеки нам не предъявят. Так-то…

— Ты полагаешь, Гаврила Михайлович, что Родька случайно в том кружале оказался и случайно его опоили? — спросил Стенька. — А коли так, кто удавил Устинью и вещи ее забрал?

Он бы и больше сказал, он бы и про заколдованную душегрею сказал, да боялся, что ловкий подьячий выпытает у него про ночное похождение с Анной Ильинишной, которая велела себя звать просто Анюткой.

— По-твоему, Родьку в кружало заманили и опоили, чтобы удавление Устиньи на него удобно спихнуть? А кому бы и зачем убивать никчемную бабу? Ты лучше не над этим бейся, а найди свободного писца и приметы ему вели записать, подклеим к делу. Пока не забыл! Расспрашивал-то, чай, на ходу?

Стенька закатил глаза вверх, проверяя себя, точно ли все, что ему говорили бабы, пересказал подьячему… И тут его осенило.

— Баба-то никчемная, да только жила одна и разное про нее люди толкуют, — со значением сказал он.

— Ворожбой промышляла, что ли?

— Ворожбой не ворожбой, а за двое суток до убийства прибегали к ней в ночь какие-то тайные гости. Чей-то возок заполночь прикатил, а вскоре и укатил.

— Мало ли кто к ней мог приехать? — уже чувствуя, что появилась ниточка, за которую можно тянуть, спросил Деревнин.

— Среди ночи, Гаврила Михайлович! Добрый человек днем куда надобно сходит.

— И то верно…

Деревнин призадумался.

— Мне походить, поспрашивать? — подсказал Стенька.

— Значит, берешься доказать, что того Родьку с умыслом опоили?

— Гаврила Михайлович! — едва ль не на всю церковь воскликнул Стенька. — Вот я же знал, что Родька тещу за приданое гонял, которого недодала! А я в Конюшенной слободе не часто бываю. И многие знали, кому вовсе до конюхов дела нет. Кто-то умный и догадался — если Устинью порешить, то это дело запросто на Родьку спихнуть можно.

— Разумно, — одобрил Деревнин. — Ты еще скажи, за что ее, старую дуру, убивать было.

— Вот посуди, Гаврила Михайлович. Ночью к той Устинье тайно кто-то в возке приезжал да и уехал. Что, ежели у нее что-то важное оставили? Потом Устинью весь день соседки не видали. Где ее нелегкая носила? Потом же нашли Устинью удавленной, а ее носильные вещи пропали. И в ту же ночь Родьку опоили. Что, ежели в тех вещах что-то спрятано?

— Зашито? — уточнил подьячий.

— А ты, опять же, посуди сам, куда баба может что-то важное упрятать? — У Стеньки в голове возникали удивительные мысли, которые раньше бы и на ум не взбрели, но, видать, бессонная и шальная ночь пробудила какие-то скрытые способности. — В короб на дно? В хлеву под притолоку? Устинья же была рукодельная, это все знали. Взяла да и зашила!

Сейчас он сам в это свято уверовал.

— А ежели его опоили там, где разбойнички гуляли, те, которых повязали, то не казна ли разбойничья ночью у той Устиньи спрятана?

Сказал это Деревнин — и сам изумился.

— Казна? — ошалело повторил Стенька. — Много ли денег в душегрею зашьешь?

— Деньги — что?! Есть такие перстеньки, что и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят рублей! Я видывал такой перстень — верх четвероуголен, и о четырех алмазцах. И цена ему была шестьдесят рублей!

— Шестьдесят рублей?.. — Тут уж в изумление впал Стенька. — Это ж и за год не заработать!

— За год ты, положим, больше имеешь. Нешто я не знаю, как земские ярыжки на торгу кормятся? — возразил подьячий. — А то, что средства на черный день лучше в золото и дорогие камни вкладывать, даже дураку Матюшке понятно.

Матюшка был из тех юродивых, что вечно околачивались у Кремлевских ворот, и умел складно желать добра, за что его подьячие Земского приказа и прикормили.

— Стало быть, пропала та душегрея потому, что в нее тысячи зашиты? — И тут у Стеньки в голове стали возникать яркие и соблазнительные картины: как он сам, в одиночку, находит ту душегрею, как вспарывает ее, как добывает из-за подкладки полные горсти сверкающих лалов, яхонтов и изумрудов!

— Могло и другое быть. Они, разбойнички, мастера клады закапывать. Знаешь, как скоморохи приговаривают: зарыл под кокорой, сам не знаю, под которой? Так они записи делают. Может, у Устиньи в душегрее не алмазы, а запись зашита?

Стенька на это ничего не сказал. Только понурился. Ну, выковыряет он ту запись из-за подкладки — кто ж ее читать станет?..

— Видывал я такую кладовую роспись, — безжалостно продолжал Деревнин. — Верхний край оборван, а далее простому человеку ни хрена не понять. Лежат-де в двух верстах на речке три кучи костей, а напротив выкопана-де лестница о семи ступенях, и от лестницы-де на берегу сосна, и куда в полдень тень от сосны падет — оттуда-де на восток идти сорок шагов… А что за речка — неведомо!

— У попа был двор, на дворе был кол, на колу — мочало, начинай опять сначала… — проворчал Стенька.

Записи ему не хотелось, а хотелось алмазов с яхонтами.

— Складно у нас с тобой получилось про душегрею с записью, — со вздохом сказал Деревнин. — Да только придется нам, Степа, от этого дела отказываться. Коли речь идет о лесных налетчиках, а орудуют они, согласись, уже за московскими воротами, то это забота не Земского, а Разбойного приказа.

— Гаврила Михайлович! — воскликнул Стенька. — Так кто, кроме нас, про это ведает?! Никто! Да и мы этого не ведаем!

— Как это так? — удивился подьячий.

— А так! Пока мы об этом никого не известили, то и не ведаем. А как известим хотя бы нашего дьяка, то с того дня, выходит, и ведаем!

— Ловок! — одобрил Деревнин. — Быть тебе подьячим! Ну и как же нам теперь быть?