Белые трюфели зимой - Н. Келби

— И услышать отсюда, что творится на Плас-д’Арм, совершенно невозможно! Слишком далеко, — заявила одна.

— Вы это просто себе вообразили, — заявила другая. — Или во сне увидели.

Но Дельфина знала, что обе они ошибаются. Ведь даже ее сны обладали неким темным ароматом лаванды.

Но в ту ночь она уснуть не могла. Ей не давал покоя сладостный, персиковый аромат индийских манго. Когда Эскофье работал в лондонском «Савое», ей прислали целых шесть ящиков манго. Разумеется, с визитной карточкой «мистера Бутса».

— Интересно, с чего этот таинственный мистер Бутс решил, что мне нужно такое количество манго? Да еще и полтуши шотландской телки редкой абердин-ангусской породы? А к этому два ящика отборного шампанского и пятьдесят фунтов чудесной, желтой, как масло, шведской картошки?

— Может, он сумасшедший? На тебе помешался?

— Может быть.

Еда, которую присылал «мистер Бутс», всегда была такой роскошной, такой экстравагантной и отчего-то такой интимной — даже эротичной, — что и теперь лицо Дельфины вспыхнуло от воспоминаний об этом.

А Эскофье закашлялся. И хотя он находился не с нею рядом, а за стеной, каждое его слово, каждый вздох она слышала так же отчетливо, как если бы он стоял возле ее постели.

— Ты помнишь эти манго? — спросила Дельфина. Она думала, что всего лишь прошептала эти слова, но скрипение пера по бумаге тут же прекратилось. — Ты должен их помнить.

Было слышно, как Эскофье отодвинул стул от письменного стола, медленно встал и прислонился к стене. Скрипнули доски пола.

— Помнишь те манго? — снова спросила она, слушая, как он дышит. Он снова откашлялся и тихо спросил:

— Они ведь были сладкие, правда?

— В жизни ничего более сладкого не пробовала.

И оба притихли, слушая знакомые звуки: дыхание друг друга. Без слов. Испытывая успокоение, которое навевала эта безмолвная соната, эта нежная поэма молчания и понимания.

Через некоторое время Эскофье сказал:

— Индийцы считают, что манго — это истинное свидетельство того, что совершенство достижимо.

А Дельфина думала о тех манго с гладкой мраморной шкуркой, с карминной и ярко-зеленой, точно цветы на лугу, окраской; потом вспомнила, какая у них была ярко-оранжевая мякоть; вспомнила каждый съеденный кусочек этих плодов и сок, текший у нее по рукам.

— Совершенство, — сказала она. — Однако уже через несколько дней шкурки манго стали сморщиваться и постепенно чернеть. Сперва одно пятнышко, потом два, а потом их сладостный аромат стал отдавать гнилью, и сами они с каждым днем все больше уменьшались, усыхали, словно некогда напоившие манговые деревья дожди понемногу возвращаются обратно на небеса, унося с собой и все соки этих плодов, всю их сладость.

— Возможно, — сказал Эскофье, — дождь, некогда напоивший и наши тела, тоже постепенно их покинет и вернется на небеса.

И Дельфина услышала, что он снова сел за письменный стол: знакомо скрипнули пружины его рабочего кресла. Она ждала, что теперь он снова начнет писать, но он отчего-то не начинал. И она прислушалась: может быть, он скажет ей что-нибудь еще? Все, что угодно. Но он продолжал молчать. И она устало закрыла глаза. Но как раз перед тем, как Дельфина провалилась в черноту сна, Эскофье внятно сказал:

— Нет ничего более реального, чем мечты и любовь.

На следующий день первыми доставили лангустин. Там был их целый бушель — дюжины мелких ракообразных шустро карабкались друг на друга, пытаясь выбраться из корзины на кухонный пол. Каждая мелкая лангуста была цвета гибискуса, оранжево-розовая, с длинными хрупкими клешнями и черными, точно горошины перца, глазами. Лангустины дружно щелкали клешнями, пытаясь цапнуть все, до чего могли дотянуться. В основном им хотелось отомстить Сабине, ведь это она, в конце концов, была виновата в том, что они здесь очутились.

— У старика нет ни единого су, а накормить нужно десятки ртов, — сказала Сабина мяснику, когда принесла ему томатный соус в обмен на цыплят. Мясник сказал об этом зеленщику, а тот — бакалейщику, а тот — своим родственникам, работавшим в «Гранд-Отеле», ну а те сказали самому directeur Бобо.

— Так не пойдет, — заявил Бобо и тут же сам уплатил рыботорговцу за этих лангустин. Вот тот их сюда и притащил. И теперь эти твари ползали по полу и щипались.

«Чертовы жуки!» — сердилась Сабина, а лангустины все норовили цапнуть ее за руку и цеплялись за ее красные туфли с ремешками, за подол платья, за края накрахмаленного белого фартука.

Рыботорговец, который принес лангустин, когда-то работал у Эскофье — еще в Лондоне, в «Савое». Кстати, именно его обязанностью было упаковывать все хорошие съестные остатки, чтобы Папа, как Эскофье назвали на кухне, мог передать еду монашкам из организации «Petites Sœurs des Pauvres», что можно было перевести, как «Сестрички бедняков», чтобы те накормили нищих и бездомных. В общем, рыботорговец сам передал корзину с лангустинами Сабине, вручив ей также несколько бутылок охлажденного шампанского, национального напитка Монако.

— Богачи уже вполне насытились. А Папа голодает.

«И Сабина тоже», — подумала Сабина.

Когда рыботорговец ушел, она открыла одну бутылку, и шампанское с шипением выплеснулось на пол и на лангустин, прямо на их щелкающие розовые клешни. Затем она налила себе полную чайную чашку вина, сняла с полки «Le Guide Culinaire», села за стол и закурила сигарету. Коварные морские твари резво ползали по ее туфлям.

— Давайте, давайте. Наслаждайтесь жизнью, — сказала она. — Через несколько минут я всех вас прикончу.

Особых угрызений совести Сабина не испытывала. Она жутко устала от этого безалаберного дома. Сперва тут повсюду были эти чертовы помидоры вместе с назойливыми мухами, а теперь вот еще эти твари. Ох, лучше б ей никогда в жизни не слышать имени Эскофье!

Сабина сделала большой глоток шампанского. В доме было так тихо, что он казался заброшенным. А может, и дом этот тоже попросту устал? Мадам Эскофье уже так давно больна, больше четырех лет. Казалось, в этом доме даже сама смерть несколько утратила свой экзотический облик и стала почти своей. Во всяком случае, здесь смерть явно не была незнакомкой, которая появляется неожиданно, говорит на незнакомом языке и меняет все планы и графики. Наоборот, она тут как-то даже слишком задержалась, прижилась, превратив горе в нечто обыденное. Но семья от этого явно устала. В конце концов, есть множество поводов для того, чтобы сказать «до свидания», а потом самым искренним образом всплакнуть на прощанье. Но теперь уже никто не знал, что тут еще можно сказать.

«Au revoir!»

«À bientôt!»

«Adieu!»

«Salut!»

«Сiao, arrière-grand-mère!»[58]